Так вот, о байках. Были среди боевых друзей нашей семьи (мать тоже фронтовичка) два героя: один – скромняга танкист, другой – шумный и весёлый лётчик. Первый, когда просили рассказать, за что получил золотую звезду, долго отнекивался, а потом признался, что был первым, кто из своей "тридцать четвертки" подбил чудо-танк

"Тигр", вмиг развеяв миф о его непробиваемой броне, притом тут же добавил, что получилось это с перепугу. Просто, якобы навострившись драпануть, ненароком задел ногой спуск своей пушчонки и влепил немцу прямо в лоб. Даже я, малец, чувствовал за историей этой желание сойти с почетного пьедестала, на который вознесла его награда.

Второй, не мудрствуя лукаво, доставал из мундирного кармана передовицу "Красной звезды", где описывался его геройский воздушный бой с немецкими асами, а сам расписывал, как обмывал звёздочку, поднявшись со всем экипажем и ящиком водки в воздух и, пока не высосали всё до последней капли, кружа над аэродромом. Верили ему тоже не очень, памятуя жёсткую фронтовую дисциплину, но слушать было весело, особенно когда рассказ пошел о механике, который замучил просьбой хоть раз поднять в небо, а его засунули в бомбовой отсек и, имитируя взлёт, сбросили на зелёную травку. Механика чуть Кондрат не хватил, зато, как отошёл, нахохотались вволю и впрок. А еще, ну точно предвосхищая фильм Рязанова про схохмивших друзей в бане, приятеля своего, с которым засиделся в кафешке напротив памятника

Ильичу, доставил в отключке в соседний городишко и возложил у такого же постамента трезветь.

И много еще чего уморительного рассказывали молодые орденоносные ветераны войны, только не покидает меня пришедшая тогда в ребячий ум догадка, что историями этими отгоняли они другие фронтовые воспоминания, уж лучше слезы на глазах от смеха. Ведь на праздник веселиться полагается.

Всё моё детство, да и не только, связано было с бабушкой по материнской линии Анной Алексеевной Кожевниковой, в девичестве

Котляревской. Её я называл мамой, а вот мать свою родную Женей, в крайнем случае – мамой Женей. А сложилось так из-за того, что мать родила меня в январе 1944 г., отлучившись ненадолго с фронта, а потом вернулась довоёвывать, дойдя с отцом, комдивом Арефьевым, до

Берлина. Я же был брошен на руки бабушки, которая и выпестовала меня.

Вскормлен я был на молоке из женской консультации, а потому назывался "искусственником". Была у меня и кормилица, кстати, внучка

Калинина, вошедшего в нашу историю как "всероссийский староста". С ней мать познакомилась и сдружилась в роддоме, где Калинина родила

Наташу, мою будущую "кровную" сестру, а она – меня, Сашу. Мы и учились в одной школе класса после третьего, когда девочек и мальчиков "слили" (до того обучение было раздельное).

Через пару лет после возвращения с войны родители развелись.

Отец, оставив нам "генеральскую" квартиру в Москве, вернулся в

Мариуполь, откуда он ушёл на фронт с должности директора оборонного завода. Мать после того как отец нас бросил, в отместку тут же выскочила (здесь и далее пользуюсь бабушкиным лексиконом) за майора

Никитина, бывшего командиром разведроты у отца. Папаня в возрасте ровесника моей бабушки женился повторно, породил ещё четырёх детей, и за меня исправно платя алименты.

Бабушка, если и поминала его, то недобрым словом, называя полупрезрительно армяшкой. Действительно, его отец, а мой дед, был обрусевшим армянином, богатым купцом первой гильдии, купившим дворянское звание. Интересно, что он был единственным клиентом юриста Ульянова (кличка – Ленин), защищавшего на суде моего деда, но, увы, неудачно. Это всё я, естественно, почерпнул со слов бабушки.

Доверить воспитание ребёнка своей дочери, актриске "без царя в голове", она не могла, поэтому я жил на два дома и большей частью в бабушкиной коммуналке на Тверской (бывш. ул. Горького), за

Моссоветом (бывш. домом генерал-губернатора Москвы). То, что я называл её по имени, мать не обижало. Она была потрясающе красива, оставалась до поздних лет моложавой и подтянутой, вращалась в богемных кругах столицы, так что такое обращение сынули ей даже льстило.

Жить у бабушки было интересно, бегали мы дворовой малышнёй в кинотеатр "Центральный" на углу Пушкинской площади (ныне снесён), летом купались в каскадном фонтане под хвостом у памятника Юрию

Долгорукому, "нашим" магазином был "Елисеевский", где продавались непередаваемой вкуснотищи пирожки с мясом. Любили играть на бульваре около статуи Пушкина, который тогда стоял напротив себя теперешнего, через Тверскую, и служил местом встречи чуть не всех влюблённых в

Москве (вроде теперешнего Интернета).

Добирались и до Красной площади, но с опаской – это было уже на границе нашего ареала. Там в здании теперешнего ГУМа обретались какие-то военные организации, а всюду кругом шныряли милиционеры. На праздники туда мимо нашего дома направлялись колонны танков, а за ними колонны ликующих демонстрантов, рвущихся хоть одним глазком глянуть на стоящего на мавзолее вождя всех народов Сталина.

Среди моих игрушек был маузер с дарственной надписью, оставшийся от героя Гражданской войны, бабушкинового мужа, фотоаппарат

"Светокор" с выдвигающейся чёрной гармошкой объектива и с треногой к нему, настоящий автомат с круглым патронным диском и переделанным на деревянное дулом, привезённым с Отечественной войны моим отцом мне в подарок, и много ещё удивительных вещей. Пистолет от греха подальше бабушка попросила за трёшник отвезти за город и забросить в озеро

(не уверен, что сосед так и сделал), а фотиком я пользовался, когда учился классе в четвёртом, в фотокружке дворца пионеров.

Двухкомнатная квартирка бабушки больше напоминала пенал с высоченным потолком за 4 метра с непонятными неровностями. Как оказалось потом, это были остатки скрытой побелкой великолепной лепнины, оставшейся с того времени, когда дом был фешенебельной гостиницей "Белый медведь". "Удобства" были в длиннющем коридоре, постоянно бурлящем и наполненном шумом играющей детворы. Дверь туалета украшали два больших нуля, под которыми был пришпилен список жильцов с указанием дней дежурства по уборке этого заведения. Дверь огромной коллективной кухни была постоянно открыта и от установленных по периметру газовых плит источался аромат из стоящих на огне разнокалиберных кастрюль и сковородок.

От старой жизни у бабушки остались лишь две вещи – красоты необычайной фарфоровый чубук курительной трубки с портретом её мамы, а моей прабабушки, сделанной в Кракове по заказу её батюшки, и не менее старинный дуэльный пистолет, из которого он убил соперника перед женитьбой на ней. Был ещё серебряный сервиз из бокалов, креманок и блюд якобы из отцовского имения, но однажды я его отчистил зубным порошком и на нём проявилось клеймо "Hotel Bristol.

Berlin".

Бабушка с пунцовыми от стыда щеками призналась, что, взяв грех на душу, обманула меня. Больно ей не хотелось раскрывать истинное происхождение сервиза, который оказался военным трофеем, вывезенным из побеждённой Германии моими родителями, а это всё-таки неприличный поступок. Вот такая она была принципиальная. И надо сказать, её за это в доме уважали. И ещё за то, что была председателем товарищеского суда.

Особым уважением она пользовалась у домашних алкоголиков, её постоянных клиентов в суде, которым никогда не отказывала в "трояке до получки", хоть и знала, что возврата не будет. За активную общественную работу она была даже награждена медалью "В ознаменование 800-летия Москвы" с профилем князя Долгорукого на аверсе. Кстати, в этом деле ошибочка вышла. 800 лет Москве отсчитали с года первого упоминания о ней в Ипатьевской летописи (1147г.), а ныне, говорят, нашли подтверждение, что зачали её много раньше, и мне светит перспектива отпраздновать тысячелетие Москвы.

Угол одной комнаты был буквально завален книгами, в которых я страшно любил копаться. Любимой был большой фолиант, изданный к десятилетию Октябрьской революции с многочисленными фотографиями её вождей. Чуть не все они были перечёркнуты чёрными крестами, такими же как и на найденной в куче карте Советского Союза и стоявшими на городах и других населённых пунктах (слева и аж до самой Москвы), захваченных в войну фашистами.