Нет! – закричала она. Нет! Нет!

Потом палец ее согнулся, поддаваясь силе.

Очередь, вырвавшаяся из «беретты», справа налево, до плеча, прошила грудь сидящего в кресле мужчины. Витторио прицелился сам и трижды выстрелил в лицо. Мужчина, выгибаясь, как парус под ветром, забился в агонии с такой силой, что оторвал один подлокотник, потом конвульсии прекратились, и он обмяк. Может быть, он кричал, но в грохоте выстрелов, которому, казалось, не будет конца, никто не расслышал крика.

Витторио разжал пальцы, и пистолет, выпав из руки Грации, опустился прямо ему в ладонь. Грация тоже опустилась на колено, судорожно всхлипывая, набирая воздуху, чтобы закричать, задыхаясь, будто от приступа астмы.

Витторио подошел к мужчине: хотел убедиться, что у того больше нет лица. Он нес два пистолета: в левой руке «глок», за ствольную коробку, будто камень, а в правой – «беретту», готовую к стрельбе. Он кинул взгляд на Грацию, которая упиралась в пол руками и хрипела все надсаднее, стараясь восстановить дыхание, и склонился к креслу-качалке, всматриваясь в убитого.

И в этот момент Грация перевела дух. Задавленный вопль вырвался с такой силой, что разодранный язык снова стал кровоточить. Вопль вырвался, низкий, рокочущий, похожий на рычание, и увлек ее за собой. Она царапала ногтями пол, упиралась в ковер ногами в мокрых носках, пытаясь за что-то зацепиться и встать, и вот наконец, собрав все силы, быстрее пули ринулась вперед, на Питбуля.

Он думал: выстрелить в живот.

С пулей в животе Грация все равно долго не протянет, но теоретически ее должно хватить на то, чтобы выстрелить в человека, выстрелить в него, Питбуля, и вся история будет выглядеть более правдоподобно.

Он думал: выстрелить в живот, склоняясь к человеку, у которого больше не было лица, а значит, дело сделано, когда услышал вопль Грации и распознал ее движение, понимая, что уклониться уже не успеет – так, слыша выстрел, чувствуешь: слишком поздно. Он едва успел повернуться и поднять руки, как Грация ударила его в грудь плечом – да, правда, она и сильнее, и проворнее, потому что он не устоял на ногах, полетел к стене, ударился затылком о деревянную панель так, что заломило зубы. И на одно мгновение, всего на одно, отключился. Но не упал и, когда пришел в себя, вытянул правую руку и выстрелил из «беретты», потому что «глока», который он таскал в левой руке за ствольную коробку, будто камень, больше не было. Один только выстрел, наугад, не целясь, – да и зачем, когда Грация так близко. И выстрел попал бы в цель, если бы Грация снова не поскользнулась.

Грация услышала, как пуля прожужжала над головой и вонзилась в противоположную стену. Она шарила вслепую вокруг себя и, когда нащупала шершавую пластмассовую рукоятку пистолета Витторио, жадно вцепилась в нее. Согнула руку, выстрелила не глядя, рискуя пораниться, потому что она все еще стояла на низком старте, как спортсменка, собирающаяся бежать стометровку, но не попала и в Витторио – он всего лишь отклонился, закрываясь рукой от щепок, одна из которых вонзилась ему в щеку. Это дало Грации время: она вскочила на ноги, побежала к двери дома, которая оставалась открытой; Витторио выстрелил снова, все еще ослепленный щепками, и промазал.

Грация вылетела из дома, стукнулась о железный бок фургона свободной рукой, обежала его кругом и вжалась в холодный металл, надеясь, что ее не видно с порога. Только тогда, и только потому, что приходилось щуриться, чтобы капли не затекали в глаза, она заметила, что опять припустил дождь.

Носки промокли насквозь и сковывали движения. Грация их сняла, сгибая ноги в коленях, сначала один, потом другой, и забросила подальше. Босые ступни мерзли в ледяной воде, и Грации пришло в голову, что Питбуль может стрелять ей в ноги из-под фургона, и тогда она запрыгнула на колесо. Там, прижимаясь спиной к металлической стенке, ровно поставив ноги, сжав пистолет, направленный вверх, обеими руками и положив на него щеку, словно на подушку в грозовую ночь, она подумала, что даже не знает, сколько осталось патронов, а перед ней – профессиональный киллер, убивший пятьдесят девять человек. Она подумала, что за этим серым металлическим корпусом стоит Питбуль, который хочет ее убить, а она – одна, и никто ей не поможет; и тогда к глазам подступили слезы. Грация зажмурилась, уголки губ опустились вниз, из горла вырвался долгий, отчаянный стон; она даже закрыла бы лицо руками, но боялась остаться беспомощной и слепой, поэтому, судорожно, по-детски всхлипывая, заставила себя открыть глаза и подавить подступающие рыдания. Шмыгнула носом, втягивая внутрь слезы и дождь, высунула голову на один миг и так быстро ее убрала, что стукнулась затылком о стенку фургона.

Но успела его увидеть.

Он шел не торопясь за шелестящей стеной дождя, пружинистой походкой, чуть склонившись вперед, согнув локти, двумя руками сжимая пистолет. Он скоро будет здесь, и у нее нет иного выбора, как только пуститься наутек и получить пулю в спину, выйти ему навстречу и получить пулю в голову или просто ждать, ничего не предпринимая. В любом случае ее ждет смерть. Грация сжала пистолет, зарычала: а пошло все в задницу, – и, обогнув угол фургона, бросилась вперед.

Он думал: нельзя стрелять в нее из этого.

Нельзя стрелять в нее из ее собственной «беретты». Нельзя оставлять в ее теле те же пули 9x21, какими был убит Питбуль. Весь план развеется прахом. У него в руках не тот пистолет.

Он все равно бы выстрелил, потому что девица была вооружена, но, когда Грация выскочила из-за фургона, он думал: нельзя стрелять в нее из этого, – единственный раз думал во время акции. И поэтому спустил курок на долю секунды позже, всего на долю секунды, и, только ощутив толчок в грудь, понял, что она выстрелила первой.

Он опять привалился к стене домика и внезапно, вместе с тяжестью в груди, которая еще не выросла в боль и даже не слишком беспокоила, просто какое-то томление в области сердца, вот и все, услышал великую тишину, полную, настоящую. Он никогда не слышал такой тишины. Как будто уши забиты ватой, но не слышно гудения в голове, глухого шелеста у барабанных перепонок. Эта тишина обволакивала, пеленала весь мир, она не задерживалась, проникала все ниже, заполняла тело, ширилась, белая и плотная. Тишина без шорохов тишины.

Одной частью рассудка успел подумать: этот удар нанес мертвец.

Другой частью рассудка думал: с пулей в сердце ты можешь прожить еще десять секунд, но ты все равно мертвец.

(Одна.) Обезболивающее действие адреналина кончилось, уступив место невыносимому жжению, которое заставило его прижать руки к груди, зажмурить глаза и закусить губы. Какой-то частью рассудка думал: нет. (Две.) Хлынула кровь, резко понизилось давление, и он рухнул на колени в мокрую траву. Крепче прижал ладони к ране и какой-то частью сознания еще успел ощутить теплоту струи, которая сочилась сквозь рубашку и попадала на пальцы. Подумал: мама. (Три.) Ягодицы перевесили, он сел на корточки, тем самым сместив центр тяжести, и голова откинулась назад. Он попытался крикнуть, но в горле что-то забулькало, как при полоскании: то ли кровь, то ли дождевая вода. Какой-то частью рассудка думал: нет, нет, сейчас я встану. (Четыре.) Сердце сжимается. Тупое ощущение пустоты, неподвижной, тусклой, глухой, всеобъемлющей. (Пять.) Только боль, ни мыслей, ни движений, одна только боль: сильная, острая, режущая, – боль, одним словом. (Шесть.) Опять понижение давления: позвоночник сгибается, голова падает на грудь. Руки безвольно повисли, ладони касаются травы. (Семь.) Осталось меньше энергии, чтобы чувствовать боль. Ледяной дождь, бьющий в затылок, пробуждает сознание. Какая-то часть его включена: как я могу, я здесь, я думаю, я чувствую, как я могу. (Восемь.) Голова тяжелеет, клонится вперед. Губы кривятся в гримасе, искажающей лицо. Он думал. (Девять.) Голова еще ниже, ко лбу прилипают мокрые былинки. Он думал: жаль… (Десять.) Лбом коснулся земли и пропал в шелестящей белизне, будто нырнул в море травы, и подумал: все кончается. Подумал: в самом деле. Подумал: здесь.