Ему было лет тридцать, он подходил, улыбаясь, сунув руку под джинсовую куртку, нащупывая что-то у себя на груди. Он поднял палец, словно пытаясь привлечь внимание, потом ткнул этим пальцем себе в грудь, туда, где пряталась другая рука, и улыбнулся еще шире, еще дружелюбнее. Витторио, уже открывший дверцу, отрицательно покачал головой. Он отцепил мобильный телефон от приборной доски и хотел было показать подошедшему, что вот он, телефон, уже есть, спасибо, но тот вытянул свободную руку, и улыбка на его лице сменилась преувеличенно отчаянным, почти оскорбленным выражением; рука раскрылась, поднялась выше. Потом человек снова улыбнулся и поднял палец, готовый начать все сначала и продолжать, пока кто-то из них двоих не устанет.

Витторио вздохнул. Он собирался уже выйти из машины и что-то ему сказать, хотя сам еще не знал, что именно, когда человек схватил его за плечо и толкнул обратно, вытаскивая из-под куртки другую руку. Раскрылся пружинный нож, холодное лезвие прикоснулось к щеке Витторио, а колкое острие вонзилось в висок у самой брови. Витторио, не дыша, вжался в спинку сиденья. Человек схватил его за галстук, пару раз намотал на кулак, задирая ему голову, и наполовину просунулся в салон.

Не шевелись. Только пикни, останешься без глаза.

Витторио не шевельнулся. Не издал ни звука. Он сидел смирно, стараясь не смотреть на того человека. Под пиджаком, прицепленный к поясу, у Витторио был пистолет, но ему и в голову не пришло даже прикоснуться к оружию. Протянув руку, он дотронулся до чемоданчика с образцами, который стоял на соседнем сиденье, но человек плотнее прижал нож, и Витторио крепче вдавил голову в мягкую кожу. Чуть раньше в зеркальце бокового обзора он заметил машину, которая ехала следом, когда он притормозил, сворачивая к автогрилю. Теперь эта машина стояла рядом, с включенным мотором; дверца со стороны пассажира была открыта, а водитель, остававшийся за рулем, пристально смотрел на них. Человек с ножом отпустил галстук, перегнулся через Витторио и протянул руку к чемоданчику с образцами. Витторио подумал, что надо притвориться испуганным: как-то неубедительно он себя ведет.

Пожалуйста. Пожалуйста, не трогайте меня. Он чуть-чуть опустил веки, не решаясь полностью закрыть глаза.

Дерьмо вонючее. Мудак. Ненавижу таких дерьмовых франтов, как ты.

Вытаскивая чемоданчик, человек проехал острым краем ножа по скуле Витторио, и тот взвыл, но, стиснув зубы, старался сидеть смирно, чтобы случайно не порезаться. Глаза слезились, волей-неволей пришлось их закрыть.

Сиди тихо. Подожди, пока мы уедем, и только тогда выходи из машины. И не поднимай шуму. Я знаю, где ты ездишь, и могу достать тебя, когда захочу. Мы за тобой давно следим, кусок дерьма.

Витторио инстинктивно поднял веки и сквозь блестящую пелену увидел, как пятится из салона напавший на него человек. Ножа у щеки уже не было, но ощущение холода осталось.

«Мы за тобой следим», – подумал он.

Одним движением век Витторио смахнул слезы. Увидел, как удаляется лицо нападавшего, как протискиваются в дверцу его плечи, как он поворачивается спиной. У Витторио под пиджаком был пистолет, но ему и в голову не пришло прикоснуться к оружию.

«Мы за тобой следим, кусок дерьма», – подумал он.

Витторио бросил взгляд на автогриль через ветровое стекло. Этот угол стоянки оттуда не просматривался. Потом опустил глаза и заметил зеленый краешек автомобильной карты, торчащий из кармана полуоткрытой дверцы. Схватил ее, выскальзывая из машины, другой рукой в заднем кармане брюк нащупал деревянную рукоятку складного стилета, который завалился под бумажник. Вытащил стилет и открыл его, и едва тот человек начал поворачиваться, услышав подозрительный звук, как Витторио вонзил ему острие прямо в горло, точно в сонную артерию, надавил и вытащил, заслоняясь картой, чтобы кровь не забрызгала лицо.

Забираясь в машину с включенным мотором, скользя по сиденью к другому грабителю, он размышлял, что скажет матери на следующее утро, как объяснит, откуда взялся синяк, уже набухающий, расплывающийся под скулой.

Я влюбился в тебя, было нечем заняться…

Сколько можно просидеть не шевелясь, не меняя позы, на вращающемся кресле, если вытянуть ноги на стол, подпереть кулаком щеку и закрыть глаза? Сколько времени пройдет, прежде чем мириады невидимых мурашек начнут вгрызаться в затекшие бедра, а локоть, прижатый к подлокотнику, пошлет по всей руке, от плеча до кисти, электрические разряды? Прежде чем край стола начнет врезаться в щиколотки? Сколько времени можно продержаться так? Всю жизнь? Можно – всю жизнь?

Я влюбился в тебя, я не мог оставаться один…

Морбидо, в дверях за моей спиной, скорей измученный, чем раздраженный:

– Алекс, послушай меня, я хочу сказать тебе три вещи. Во-первых, я не могу уже выносить эту песню. Знаешь, почему ты ее слушаешь? А? Знаешь?

Я:

– Потому что она красивая.

Он:

– Нет, потому что она грустная, а поскольку ты сам грустишь, то и крутишь целый день один и тот же диск. А мне не грустно, мне, видишь ли, весело, и через два дня у меня экзамен, так что сделай потише, мне нужно заниматься. Во-вторых…

А теперь, когда тысяча дел появилась, я чувствую, как исчезают мечты…

– …к концу недели мы должны заплатить хозяйке за квартиру, а следовательно, хоть это, конечно, и не мое собачье дело, но поскольку твои посылают деньги только в случае, если ты сдаешь экзамены, то неплохо бы тебе тоже взяться за учебу. В-третьих: от проблемы нужно избавиться срочно, понял? Срочно – то есть сегодня, сейчас. И раз уж пошел такой разговор, хоть это опять-таки не мое собачье дело, но, по-моему, зря ты так переживаешь из-за девчонки. Есть предел всему, Алекс. К тому же и не было в ней ничего особенного. Жизнь продолжается.

Последние фразы он произнес уже не в изнеможении, а изображая дружескую солидарность, и я хоть и не двигаюсь с места, во всяком случае, пока он не уйдет и не закроет за собой дверь, уже знаю, что сниму ноги со стола и похромаю к стереосистеме, заживо сжираемый полчищами оголтелых мурашек, хватаясь за спинку кровати, будто паралитик, пораженный очередным ударом. Но сначала дождусь, пока закончится песня. Во-первых, потому, что не хочу так быстро сдаваться. А во-вторых, потому, что это неправда.

Я влюбился в тебя и теперь не знаю, что делать, днем жалею, что встретил тебя, по ночам все ищу и ищу.

Неправда, что я слушаю эту песню только потому, что она грустная. Тенко мне в самом деле нравится. Ладно, сейчас мне нравится песня об ушедшей любви, но едва я собираюсь выключить систему, как взгляд падает на изнанку диска, лежащего в ячейке, на список треков, и я замечаю один, где ни слова нет о любви, но песня все равно красивая, и я нажимаю на кнопку, жду, пока номер появится на дисплее, и включаю. Потом, чтобы не раздражать Морбидо, который, по сути дела, прав, убираю громкость почти до минимума и сажусь на пол, прислонившись к колонке.

Песня возникает внезапно, из слитной тишины невидимых бороздок компакт-диска. Арпеджио на гитаре то поднимается, то опускается, в медленном ритме, сладко завораживающее, чуть запинающееся в середине, так, словно вот-вот начнется с начала, а в конце тоненькой слюнкой стекает более низкая нота, с которой начинается следующее арпеджио, точно такое же, абсолютно идентичное, меланхолическое и нежное, всегда одно и то же до самого конца трека.

Неправда, что я живу только на деньги, которые мне посылают. Я работаю. Работа дерьмовая, но все же работа. У интернет-провайдера, из тех, что предоставляют бесплатный доступ и еще целую серию услуг. Офис в Болонье. Я, наряду с другими, слежу за электронной почтой, обеспечиваю защиту от вирусов; забочусь, чтобы абоненты не скандалили, а пароли действовали. Что-то вроде виртуального портье, ночного портье, потому что чаще всего я работаю ночью, иногда дома. Во всяком случае, в последнее время.

Где-то посередине третьего арпеджио Тенко принимается петь. Голос не слишком грустный, хотя настолько душераздирающих слов я, пожалуй, и не слыхал.