Где я? Нигде.

Он не мог иначе ей ответить; можно было бы сказать – в Имоле, но ведь они уже доехали почти до Кастель-Сан-Пьетро, значит, это неправда; а если бы она спросила через несколько минут, он бы уже должен был сказать – в Болонье. Они были нигде: на автостраде.

Девица шевелилась на койке за его спиной. Он взглянул в зеркальце заднего вида, которое специально направил на окошко в стене, отделявшей кабину водителя от остальной части автофургона. Нужно было присматривать за девицей, но это трудно, когда ведешь машину. Назад оборачиваться нельзя, на автостраде все впереди.

Девица попробовала встать, но ей удалось только перевернуться на бок, поскольку руки ее были заведены за спину и скованы наручниками, а ноги от лодыжек до бедер скручены веревкой, конец которой крепился к запястьям. Упакована, так это вроде бы называется, или почти, потому что веревку следовало бы обмотать также и вокруг шеи. Он видел ее в зеркальце, как в крохотном мониторе: вот она пытается поднять голову, стонет, что-то бормочет через силу, как будто не совсем пришла в себя. Потом падает на койку, голова соскальзывает с подушки, склоняется на плечо, глаза закрыты. Мммммм…

Лежите смирно. Сейчас найду стоянку и посмотрю, как вы там.

Он припарковался под виадуком и бегом побежал назад. Он хотел все сделать побыстрее, ему не нравилось стоять здесь, под мостом, где любой патруль, проезжая, мог притормозить и осведомиться, что произошло. Жизнь на автостраде – это движение. Раз остановился – значит, тебе нужна помощь.

Он зашел в фургон и закрыл за собою дверь. Лил такой ливень, что после трехметровой пробежки он весь промок; струи низвергались со страшной силой, даже виадук не спасал.

Ну-ка, посмотрим.

Он перевернул девицу на живот и отвел ей волосы с виска. Она издала слабый стон, жалобный вздох, будто сладко спит и не желает просыпаться. Ничего страшного, всего лишь синеватая шишка, ссадина; немного крови, все еще липкой, склеившей пряди на виске. Он выстрелил в девушку пластиковым патроном с очень небольшим зарядом пороха: нужно было оглушить ее, а не убить.

Он повернул девушку на бок, поудобнее устроил ей руки, приподнял голову, положил на подушку. Вглядевшись, заметил, что глаза у нее открыты, хотя и подернуты пеленой, и девушка смотрит на него сквозь волосы, упавшие на лицо.

Ты – Питбуль?

Да.

Зачем ты меня захватил? Что ты хочешь со мной сделать?

Ничего. Пока – ничего.

Он вышел из фургона и вернулся на водительское место, промокший до нитки. Дождь стоял над асфальтом серой стеной, по дороге уже струились ручейки, растекаясь сплошным сверкающим покровом высотой по меньшей мере в пядь. Чтобы взглянуть назад, Витторио пришлось открыть окошко и высунуться под дождь; медленно, почти вслепую он выехал с площадки под виадуком и вернулся на автостраду.

Когда Питбуль открыл дверь фургона во второй раз, Грация уже пришла в себя и находилась в полном сознании, хотя у нее и болело все тело, как бывает при гриппе. От яркого света, от холодного воздуха она вздрогнула и застонала, потому что наручники врезались в запястья.

Питбуль был похож на себя, на свои фотографии с документов: прямой нос, правильные черты, коротко стриженные волосы. Серьезное, спокойное лицо не позволяло догадаться, о чем он думает, хотя выражение было не таинственное, а скорее плоское, банальное, как на фотографиях. Наверное, он так привык надевать на себя чужие личины и играть чужие роли, что сейчас, нагой, лишенный прикрытия, оказался никем, безликой основой для наложения грима. Только глаза говорили. Зеленые глаза того мальчика с фотографии, взгляд не грустный и не оживленный, а внимательный, будто чего-то ждущий. Даже сейчас это не были глаза киллера.

Грация все равно боялась. Одна, без оружия, связанная на этой койке, перед Питбулем.

Чего ты хочешь? – спросила она. Зачем ты привез меня сюда? Что ты хочешь со мной сделать?

За пояс у Питбуля был заткнут «глок» с глушителем. Грация затаила дыхание, когда он вытащил пистолет и дернул за наручники так, что боль пронзила до локтя. Питбуль не взял пистолет в руку, просто подбрасывал его на ладони, показывая. Небольшой автоматический пистолет, компактный, квадратных очертаний.

Я выстрелил в вас из пистолета двадцать второго калибра с ослабленным зарядом. Этот – сорокового калибра и заряжен как следует. Выстрелом из этого пистолета я снесу вам голову. Я выражаюсь понятно? Он взглянул на Грацию, которая молчала, вытаращив глаза и приоткрыв рот, и повторил: я выражаюсь понятно?

Грация кивнула. Он подошел, перевернул ее на другой бок и вынул из кармана стилет.

Я захватил вас потому, что это было легче всего, объяснял он, разрезая веревку на лодыжках и расстегивая наручники. Я наблюдал за вами, когда вы входили ко мне домой. И у комиссариата тоже. Вы – единственная женщина в подразделении.

И что ты хочешь со мной сделать?

Грация не ждала ответа и не получила его. Как больной, долго пролежавший в постели, она начала сползать с койки: сначала села на край, потом почти встала на ноги, наклонившись, чтобы не удариться головой о потолок фургона. Питбуль помогал ей.

Погоди, погоди, погоди!

Миллиарды мурашек, колючих, как булавочные уколы, побежали по ногам к пояснице, пожирая икры и бедра. Колени подогнулись, Грация опять рухнула бы на койку, если бы Питбуль ее не поддержал и не помог сделать первый шаг.

В дверях фургона Грации опять стало страшно. «Сейчас он убьет меня, – подумала она, – выведет в поле, поставит на колени и пристрелит». Даже увидела, как она лежит, мокрая, вся в грязи, с открытым ртом, – ей довелось видеть немало мертвых, и на фотографиях, и собственными глазами.

Осторожней, предупредил он и пригнул ей голову: дверь была слишком низкая. Грация вздрогнула, уперлась ногами в пол, не решаясь спускаться.

Это бесполезно, ты ведь сам понимаешь, что это бесполезно, правда? – заговорила она, слишком торопливо для того, чтобы ее слова могли прозвучать угрожающе. Тебе это не поможет. Твоя поимка – вопрос времени, рано или поздно ты попадешься.

Он вылез из фургона и потянул Грацию на себя, за руки, как ребенка: лети-лети-лети – и она, как маленькая девочка, тут же завязла в луже. Неподалеку стоял маленький деревянный домик, почти лачуга, и дверь была не заперта. За домиком поросшая травой дорога вела куда-то вверх и пропадала среди деревьев. За леском виднелся виадук, далеко, но не слишком, если мерить расстояние по воздуху, потому что сюда достигал грохот грузовиков, проносящихся по мосту.

Похоже, они приехали в горы.

Сюда. Питбуль мотнул головой. И успокойтесь. Я не собираюсь вас убивать.

В доме было почти тепло. Не жарко, разумеется, из-за сырости, скверной, промозглой сырости, скопившейся в запертом помещении, но и не холодно, потому что был включен электрический обогреватель. Хотя раскаленная спираль не могла согреть комнату, здесь, по крайней мере, не дуло. В камине на скомканных бумажках лежали дрова, но огонь не горел. Грация передернула плечами, сунула руки под мышки. Куртка осталась в фургоне, на ней были только джинсы и футболка.

Где мы?

В Апеннинах, между Тосканой и Эмилией. Перевал на полпути из Болоньи во Флоренцию.

Тебя найдут. Ты здесь не спрячешься.

Неважно. Мне хватит двух дней, чтобы провернуть одно дело.

Тебя найдут раньше. Я знаю как. Здешним карабинерам это место известно, к ним поступит сигнал, и они поднимутся посмотреть.

Питбуль бросил на девушку взгляд, и Грации показалось, что в глазах у него мелькнула улыбка. Да, намек на улыбку, ироническую, немного снисходительную: такое же выражение придавал детскому лицу на той фотографии чуть приподнявшийся уголок рта.

Нет. Твои коллеги тебя уже ищут. В другом месте.

Грация наморщила лоб, прищурилась. Взглянула на Питбуля, который улыбался уже почти в открытую. Улыбался самодовольно. В другом месте? Почему?