– Счастливо тебе вернуться, Владимир. Будь мужчиной и до конца выполняй свой долго. Это, наверное, главное. Мы тебя будем ждать.

Губы его при этом дрожали. Я почувствовал, что еще немного – и сам начну плакать; значит, с прощаньем пора заканчивать. Встряхнув руку отца, я помахал матери через его сухонькое плечо, круто повернулся и побежал вниз по лестнице.

Александр Вершинин,

15 сентября 1942 года.

…В Томске мы приземлились рано утром.

После взлетов и посадок, что мне пришлось пережить за последние пару дней, я уже немного попривык к эволюциям, которые самолет совершает перед тем, как шасси коснутся земли. Так что ни резкий крен, когда самолет выходил на глиссаду, ни гудение выдвигающихся шасси меня уже не пугали. Ну то есть не пугали так, как во время первой посадки на аэродроме в Казани.

Честно говоря, мне даже понравилось летать. И пусть я так и не побывал в пилотской кабине, а все время лишь таращился в квадратное окошечко иллюминатора, теперь я понимал людей, которые не мыслят себя без неба. Когда самолет, такой, казалось бы, тяжелый и неповоротливый, натужно гудя моторами, карабкается в небо, а тебя, влипшего в чашку сиденья, словно подталкивает снизу могучая сила – с чем это можно сравнить? Как там в песне поется – "Нам разум дал стальные руки-крылья"? Замечательная песня! Но как бы я ни восторгался, похоже, настоящим летчиком мне не бывать – потому что для меня лучшими за все время перелетов были все-таки те моменты, когда самолет вставал "на три точки" на аэродромах.

…Самолет остановился, и винты, провернувшись в последний раз, замерли. В салоне, освещенном двумя тусклыми желтыми лампами, воцарилась тишина – слышалось лишь бормотание и возня летчиков в кабине. Вот скрипнула дверца, и в салон вышел второй пилот, рослый и какой-то нескладный чернявый мужик.

– Ну что, москвич, проснулся?

– Да я и не спал…

– А зря. Я бы вот сейчас придавил сутки. Или даже пару, – он судорожно зевнул.

Я не сдержался, и тоже зевнул. Пилот устало улыбнулся.

– Вот видишь… Ладно, пошли. Провожу тебя к Лукину. К начальнику аэродрома, то есть. Сдам, так сказать, лично в руки… Мешки свои не забудь.

Начальник аэродрома размещался в маленьком вагончике в сотне метров от летного поля. Чуть поодаль виднелись приземистые коробки ангаров, за обваловкой, прикрытые легким навесом, стояли цистерны с топливом.

Пилот постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл.

– Ну кто еще там? – недовольным голосом поинтересовался сидевший за столом человек.

– Доброе утро, товарищ капитан, – сказал пилот. – Лейтенант Никоненко, второй пилот с "полста седьмого". Только что прибыли.

– Что у тебя, Никоненко?

– Тут товарищ из Москвы, вы, должно быть, уже в курсе.

– Хорошо. Что-нибудь еще, лейтенант?

– Никак нет. Разрешите идти?

– Ступайте. Готовьтесь к разгрузке, машина будет минут через десять. Бумаги в диспетчерскую…

– Здравствуйте, – я протянул капитану документы.

– Из Москвы… Угу, товарищ Вершинин. Выходит, это вас "девятнадцатый" дожидается.

Я пожал плечами.

– Наверное.

Капитан оказался совсем молодым – наверное, еще и тридцати не было. Старили его щетина и красные от недосыпа глаза.

Заметив мой взгляд, капитан смешно сморщил нос.

– Да, побриться бы не мешало, я знаю. Некогда.

Я машинально потер подбородок. Мне побриться тоже не помешало бы.

– "Девятнадцатому" вылет назначен по готовности. Как мне сообщили, должен прибыть еще один человек…, – сказал капитан, и посмотрел на серый бланк, положенный под лист стекла на столе. – Некто Владимир Вейхштейн, лейтенант НКВД.

Я кивнул. Так вот как зовут моего сопровождающего… Хм-м, интересно, а кто будет главнее? Наверное, все-таки он, так что это мне надо называть себя… ну, скажем, подопечным, а не его сопровождающим. А то – ишь, присвоила кобыла ременный кнут…

– Но его пока нет, так что придется подождать. Да, вы же, наверное, голодный…

Капитан снял трубку телефона.

– Надежда! Сейчас человек придет – накорми и обиходь. Ну и что, что рано? Не в ресторане буржуазном… А я говорю, накорми! Да не знаю я, когда эту клятую картошку подвезут, ну что ты будешь делать…

Было слышно, как неведомая Надежда что-то с жаром выговаривает капитану, судя по всему, не слишком обращая внимание на чины и звания.

– …короче, накорми человека. И хватит кровь из меня пить, а то Семена выпущу.

Странная угроза возымела мгновенное действие – из трубки послышалось что-то вроде "хорошо".

Капитан бросил трубку на рычаг.

– Это повариха наша. А Семен – мужик ее. Механик от бога, но пьет, мерзавец. Как он ей фонаря подвесит, я его закрываю, чтобы не бузил, значит. Так и живут – она в кухне, он на "губе". Смешно, чес-слово… Впрочем, это все лирика. Когда прибудет лейтенант, доложитесь мне. А пока, товарищ Вершинин, отправляйтесь в служебный корпус, там найдете столовую. А уж мимо Надежды не пройдете…

…Пройти мимо Надежды было бы и в самом деле затруднительно – богатырских статей женщина, подбоченившись, стояла в дверном проеме прямо под облупившейся вывеской. Белые буквы на выцветшем, когда-то синем фоне гласили: "Столовая".

– Это тебя, что ль, накормить?

– Меня.

– Только разносолов не жди, тут все по-простому.

– Да я не привередливый.

Надежда смерила меня взглядом.

– Ну пошли.

Миска разогретой перловки, два сваренных вкрутую яйца, два ломтя черного хлеба и кружка порошкового молока – признаться, я рассчитывал на гораздо меньшее. К тому же с прошлой "заправки" прошло часов двенадцать, и я уписывал завтрак так, что за ушами пищало.

– А ты сам-то откуда? – поинтересовалась Надежда, когда я принялся за кашу.

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? – ахнула повариха.

– Угу.

– Далеконько тебя занесло! Бомбят Москву-то?

– Бомбили… А теперь уже нет.

– Получили, выходит, по зубам, изверги… А Москва-то говорят, большая очень? А товарища Сталина видел?

– Нет, – я покачал головой. – Не видел.

– Жалко, – поджала губы повариха. Похоже, ее вера в то, что я прилетел из самой Москвы, несколько пошатнулась. В самом деле, как такое может быть – в Москве живет, а товарища Сталина не видел?