– Я лампу-то в гнездо посадил – ну, думаю, все. Была не была! Аж зажмурился с перепугу-то! А она как захрипит! А потом ррраз – и заговорила! – сбивчиво рассказывал энергетик.

– Молодчага! – прыгал вокруг Попов, который радовался, пожалуй, даже больше самого Раковского. – Я же говорил, я же говорил, что Яков Михайлович все сделает в лучшем виде! У него же руки золотые! Ах, какие у него руки!

Десять минут спустя радиорубка была битком забита народом – сюда сбежались все, кроме дозорных. Да и они, наверное, отсутствовали только по причине того, что о радостном известии не знали, иначе бы сразу же примчались сюда, невзирая на разного рода кары, которые мог обрушить на них Радченко.

Радиостанция жизнеутверждающе подмигивала зеленым глазком и попискивала. Панели кожуха были сняты, и в ее загадочных внутренностях алым светились лампы, ровно гудел трансформатор.

Яков Михайлович уселся напротив радиостанции, и с видом фокусника, извлекающего кролика из шляпы, начал щелкать тумблерами и крутить ручки.

Все затаили дыхание.

Примерно с полминуты из динамика слышалось только заунывное гудение или шелест несущей частоты. А потом вдруг динамик громко щелкнул, и в радиорубку звонким горохом посыпалась стремительная дробь морзянки.

– Передача из Луанды, – пробормотал Раковский. – Треплются почем зря… Конечно, им-то там станции никто не ломал!

Впрочем, сейчас мы даже были готовы простить болтливых португальцев. Ведь и нашему восторгу не было предела – наверное, так же радовались ученые, которым тезка нашего врача, изобретатель радио, продемонстрировал более полувека назад свой радиопередатчик.

Хотя, конечно, если бы радио могло доносить новости – или даже музыку – я лично радовался бы гораздо больше. Но все же радость переполняла меня: радио было той едва ли не единственной ниточкой, которая связывала нас со внешним миром. И пусть нам отсюда не докричаться до далекой Родины, изнемогающей в чудовищной войне, но когда сюда прибудет еще одна экспедиция, мы будем готовы откликнуться на ее зов…

14-15 декабря 1942 года

– А вы ящики хорошо спрятали?

За последние несколько часов с этим вопросом ко мне не обратился только ленивый. Сейчас этим "неленивым" был мой тезка Саша Валяшко, один из охранников лагеря. Отвечать на один и тот же вопрос мне, понятное дело, уже порядком утомило, но… Но к Вейхштейну бойцы с вопросами по понятным причинам не обращались, так что мне приходилось отдуваться за двоих.

– Спрятали, как могли, – пожал я плечами. – Некогда нам особо было место выбирать…

– Оно понятно, – кивнул Саша. И вдруг добавил: – Надоели уже, да?

– То есть?

– Ну, мы – расспросами своими.

– Не то чтобы надоели, но…

– Да ладно, чего там, – Саша понимающе улыбнулся. – Только мы ж того… мы ж для дела спрашиваем, а не абы как. А то мало ли…, – он доверительно понизил голос, и я понял, что вопрос о ящиках был задан затем лишь только, чтобы начать разговор. – Ты, Михалыч – ничего, что я тебя так называю, нет? – я гляжу, вроде мужик правильный. В этой самой геологии разбираешься, и все такое… Ты мне вот чего скажи, Михалыч – это ничего, что я тебя так, по-простому, нет? Ну ладно… Ага, ты мне вот чего скажи, слышь – этот капитан-то он как, серьезный мужик, али так, портянка? Просто тут опчество интересуется – не подведет нас командир новый под монастырь-то, нет?

– А обсуждать командира с гражданским – это, по-твоему, правильно?

Валяшко странно поглядел на меня, сплюнул сквозь зубы.

– Вы, Александр Михайлович, не так меня поняли, – совсем другим тоном сказал он, мгновенно превратившись из показушно-простоватого деревенского парня в толкового, собранного бойца.

Он уже шагнул было в сторону, но я удержал его за рукав.

– Ладно, Саш, погоди. Вот ты говоришь, что я неглупый – так чего ж дурака валяешь?

Я ухмыльнулся, позабавившись неожиданному каламбуру: "Валяшко – валяешь".

– "Опчество", "али как"… Что за детский сад?

Валяшко испытующе посмотрел на меня – мол, ну-ну, продолжай.

– Можешь сказать…, – я чуть улыбнулся, – сказать опчеству… что насчет командира беспокоиться не нужно. Не пропадете с ним. Понял? Да и Степан Семенович никуда ж не делся.

Боец хмыкнул. Потом слегка улыбнулся.

– Вот и я думаю – раз с лодки только вы трое спаслись, то это не хухры-мухры. И насчет Степан Семеныча правильно. Ну хорошо, если так. Врать не буду, полегчало… Но это только это между нами, а, Михалыч?

– Конечно.

– А насчет ящиков – главное, чтобы вода внутрь не попала, – снова громко сказал Валяшко. – Правильно я мыслю?

– Правильно, – кивнул я.

Вейхштейн, не подозревая о разговорах, которые ведутся о нем в "опчестве", шагал впереди, о чем-то оживленно беседуя с Радченко. Честно говоря, меня радовало, что он нашел общий язык со старшиной – не хватало нам еще раздоров из-за того, кому командовать. Но вот разговорчики бойцов заставили меня призадуматься. Конечно, солдаты имели право беспокоиться на этот счет, но вот то, что их опасения так сильно совпадали с моими собственными, одолевавшими меня по пути на прииск, меня пугало…

"Ладно, потом разберемся", решил я, и задвинул тревожные мысли на задний план. За оружием отправилось аж семь человек – Радченко, мы с Вейхштейном, и четверо бойцов: Саша Валяшко, Ваня Быстров, Леша Клушин и Миша Новиков, тот самый, который на пару со старшиной так ловко скрутили нас в наше второе ангольское утро. В поводу Миша вел кобылу Звездочку – смирную каурую лошадку, одну из трех имевшихся на прииске. Конечно, взяли ее не просто так – на обратном пути именно Звездочка должна была волочь на себе тяжелые ящики с оружием и гранатами.

Пожалуй, в отправке к берегу такого количества народу не было никакой необходимости – на прииске людям нашлась бы работа. Но Зоя и Радченко рассудили верно: работа работой, однако иногда и перемена обстановки необходима, чтобы люди на стенку не полезли. Впрочем, старшина не был бы самим собой, если бы не убил одним выстрелом двух зайцев – бойцы шли с оружием и сухим пайком на четверо суток.