…Тем летним днем я вернулся домой неожиданно рано. И когда открыл дверь, увидел в коридоре дядю Жору – материного коллегу по работе, который бывал у нас в доме несколько раз. Он как раз собирался выходить, а рядом с ним стояла мать. Босая, в накинутом наспех халате.

Я все мог понять. И то, что отца, погибшего в экспедиции в Средней Азии, уже год как не было. И то, что далеко не каждая женщина может хранить верность умершему мужу. И то, что редкая красота матери должна была привлекать – и привлекала! – многих мужчин… Понять я мог. А вот простить – нет.

Я тогда ничего не сказал. Стоял и смотрел на них. Вернее, смотрел на мать. Дядя Жора как-то вроде даже стал ниже ростом, и переминался на месте, будто не зная, как лучше встать. А мать сначала смотрела прямо мне в глаза – а потом вдруг резко залилась краской, и отвернулась. Я закрыл за собой дверь – не хлопнул, дверь-то при чем? – и ушел.

С тех пор мы, по сути, почти не разговаривали. За все это время она больше ни с кем не встречалась, это я знал точно, но… Но мы все равно не разговаривали.

Поэтому мать наблюдала за мной молча. И вдруг спросила:

– Ты вернешься?

Хотела она этого или нет, но она задала единственный вопрос, проигнорировать который было выше моих сил.

Я прекратил укладывать вещи.

Мать выжидающе смотрела на меня, словно чувствовала, что я не могу не ответить.

– Надеюсь, – сказал я.

И только в этот момент я понял, ЧТО мне предстоит. Путешествие в непредставимо далекий уголок охваченной пожаром мировой войны планеты, на континент, известный мне лишь по книгам и картам. Какие опасности подстерегают в пути? С чем предстоит столкнуться? Удастся ли выполнить задание? Смогу ли я вернуться на родину?

– Надеюсь…, – повторил я.

Она подошла ко мне и обняла. На какую-то долю секунды у меня возникло желание оттолкнуть ее, но в следующее мгновение я сильно прижал ее к груди.

– Мама…

У меня аж сердце екнуло, когда я, впервые за три последних года, снова назвал ее мамой. Как ни странно, мы так и не стали разговаривать – но только лишь потому, что я вдруг почувствовал: я понимаю маму и без слов. Думаю, она чувствовала то же самое.

Встал я затемно, оделся. Пока пил чай, мама сидела напротив, и не спускала с меня глаз, словно пыталась запомнить до самой мелкой черточки. Потом я сунул в мешок пирожки с капустой, которые она испекла, пока я спал, обнял маму, и вышел. Теперь сверток, положенный под верхний клапан мешка, грел мне бок, напоминая о доме.

Совсем скоро я окажусь на борту самолета, который понесет меня на восток. Сначала Казань, потом Свердловск, а потом – Томск. А вот куда мне предстоит отправиться из Томска, я пока не знаю… Откуда мы пойдем морем в Анголу, на чем? Ничего неизвестно. Позже узнаете, сказал Стерлигов. Понятное дело, секретность…

Но имелась и еще одна причина, по которой у меня было неспокойно на душе.

Зоя. Дочь Прохорова.

Когда я впервые увидел ее, она была несколько угловатой, застенчивой девушкой: простенькое платьице, быстрые взгляды искоса, длинная каштановая челка. Пока мы в кабинете ее отца сражались с отчетами экспедиции или с данными геологической разведки, ее даже и заметно-то не было: принесет крепкого чаю в больших белых чашках да тарелку с бутербродами, "Папа, больше ничего не нужно? Нет-нет, Зоюшка, ступай", вот и все. Зоюшка… Я ни разу не слышал, чтобы ее так звал кто-нибудь, кроме отца.

Потом все изменилось – между нами изменилось. Не то чтобы сильно, но…

А после ареста (то есть "ареста") ее отца она исчезла из Москвы. Самые бестолковые шептались – мол, "и ее тоже", другие говорили, что она всего лишь уехала к родне – не то во Владимир, не то в Рязань. Я так и не сумел выяснить, куда же она запропала, а потом подумал – может, так оно и лучше, что уехала? Или… Или я просто заставил себя в это поверить?

– Саша, мы приехали, – раздался голос над ухом.

– Что? А, простите, Ивар Казимирович. Задумался…

Оказывается, мы уже были на аэродроме. Круминьш даже успел переговорить с бойцом охранения и показать ему документы. Тот поправил висевший на плече ППШ, взял под козырек, и поднял шлагбаум.

На летном поле дул пронизывающий ветер. В полусотне метров от нас толстым зеленым дельфином замер самолет с красной звездой на фюзеляже. От кабины к хвосту тянулся тросик антенны, на спине вздувался прозрачный пузырь – блистер с пулеметной турелью. Я поплотнее запахнулся в плащ, подхватил походный мешок – второй взял Круминьш.

– Ивар Казимирович…

– Ничего, Саша, ничего, – Круминьш чуть заметно улыбнулся. – Знаете, я бы с радостью отправился с вами… Но, видать, уже не судьба.

Он покосился на свой протез.

– Не судьба, – повторил он.

Мы зашагали к самолету.

Из открытой дверцы высунулся круглолицый пилот в шлеме с поднятыми на лоб очками-консервами.

– Кто такие?

– Александр Вершинин, – я протянул летчику документы. – Мне сказали…

– Правильно сказали, – перебил меня летчик, возвращая мне бумаги. – Днем будете в Казани.

Интересно, в его голосе действительно слышалось чуть заметное презрение к гражданскому – или мне показалось? Зато разглядывает меня очень уж внимательно. Наверное, думает, что я чертовски важная птица, раз меня, гражданского, военным самолетом везут. Ну, пусть думает…

– За маму не переживайте, – сказал Круминьш. – Чем можем, поможем. Заработок за вами сохраняется – если хотите, будем деньги ей выдавать. Это можно устроить.

– Было бы замечательно. Спасибо, Ивар Казимирович.

– Да не за что, Саша. Работайте спокойно. И вот, возьмите, – он протянул мне запечатанный сургучом конверт из грубой бумаги. В левом верхнем углу конверта была чуть размытая красная печать. – Тут документы, и все о вашем маршруте. Не потеряйте.

Я сунул конверт за пазуху.

– Пора, – хмуро напомнил пилот. – Иначе из графика выбьемся, а за это по головке не погладят.

– До свидания, Ивар Казимирович.

– До свидания, Саша. Удачи вам.

По хлипкой металлической лесенке я влез в самолет, и пилот захлопнул дверцу. Весь салон был заполнен плотно уложенными коробками и ящиками, обтянутыми грубой тканью. Ни маркировки, ни каких-либо надписей на ящиках не было.