Подлодка стояла рядом с баржей, тоже длинной, хотя и поменьше. В лодке было, как мне сказали, восемьдесят метров, нос у нее немного приподнимался и сужался, как у настоящего корабля. Посреди верхней части были устроены как бы тротуары, чтобы ходить, натянуты тросы. Я представил, что кто-то идет по палубе в шторм, когда каждая мало-мальская волна перекатывает лодку, и содрогнулся. Смелые же парни, эти подводники! На такой штуке просто в море выходить боязно, а они еще и воевать идут. Черт возьми, "они"! Это ж и я тоже теперь – они.
Ближе к носу у лодки был открыт люк и матросы с помощью крана выгрузили из лодки длиннющую черную торпеду, которую сложили на барже. Пока наш грузовик осторожно, задом сдавал по причалу к самому носу баржи, перегрузка закончилась. Оказалось, мы прибыли вовремя – это была последняя из десяти торпед, которые надо было выгрузить. Меня встретил лично Гусаров, до сих пор раздраженный и неприветливый.
– Грузить приехал? – буркнул он мне, неприязненно оглядывая с ног до головы. Мне впервые стало неловко за свои петлицы. Зря, конечно, Андреев его так строго отчитывал – мне теперь расхлебывать! Только деваться некуда. С этим злым капитаном буду бок о бок еще два месяца в тесной коробке.
Насколько она тесная, я узнал буквально сразу. Гусаров провел меня по сходням, завел на сарай, который у них назывался рубкой, в крытый отсек с окошечками – "мостик". В полу там зияла темная дыра, из которой явственно воняло маслом и моторными выхлопами. Капитан ловко скользнул вниз по лестнице с поручнями, я кое-как, осторожно, полез следом. Сначала внутри была комната с какими-то устройствами и приборами, похожая на пост управления, из нее новый люк и новая лестница вели еще на уровень ниже. Везде был полумрак, освещенный тусклыми желтыми лампочками с зарешеченными плафонами. Пройти просто так было трудно: на пути постоянно что-то торчало. Приходилось огибать и протискиваться. Несколько раз мы пролезали в отверстия с открытыми массивными дверцами. Стенки были тоже на вид прочные и казались не прямыми, а выгнутыми. В первом отсеке был коридор довольно приличного вида, как будто пассажирский, с дверцами и выгородками, в которых стояли столики, табуретки и койки, правда, все очень маленькое и узкое. В следующем отсеке никакого коридора не было. По сторонам от прохода стояли какие-то стойки, за которым располагались большие, массивные стеллажи. Тут оказалось посветлее, потому что прямо над головой были открыты целых два люка. Мне подумалось, что именно отсюда выгружали торпеды, и именно сюда мне надо будет ставить ящики с оружием. Так оно и оказалось.
Еще раз оглядевшись, я поспешил выбраться назад. Да, есть о чем подумать. Скажем, высидеть неделю в таком гробу, с таким запахом и светом, можно. Потерпеть – две недели. Но два месяца!!! Встает проблема, как не сойти с ума и не начать кидаться на стенки.
Пока матросы и солдаты выносили ящики, я автоматически читал надписи на них и говорил, какие ставить первыми, какие после. Вниз мины, потом пулеметы, следом винтовки, гранаты и сверху два ящика с автоматами. По сравнению с торпедами все они казались маленькими и легкими, так что умелые парни в рабочих бушлатах справились с делом играючи. Я поблагодарил их за работу и отбыл, провожаемый суровым взором командира лодки. "Превратили боевой корабль в грузовую шаланду!" – как бы говорил он мне. А что я? Разве ж я был виноват?
Вечером в тот же день мы опять встретились с Гусаровым на прощальном ужине для командиров. С каждой лодки было человек по восемь или десять, но я кроме командиров никого не запомнил. Зато наконец узнал, что нашего зовут Дмитрием Федоровичем. От нашей группы – меня, Вершинина, Варшавского и еще какого-то незнакомого капитана из нашего ведомства, Гусаров держался подальше, предпочитая разговаривать и выпивать со своими.
Водка, надо сказать, лилась рекой, и люди пытались разрядиться перед сложным заданием по полной программе. Не все, конечно – начальство подводное пило мало, насколько я успел разглядеть, а Вершинин, как всегда, пить категорически отказался. Как его ни уговаривали, как ни убеждали, как ни обижались на него, он не сдался, и в конце концов пьяные и не очень сотрапезники даже стали восхищаться подобной стойкостью. При всем при том Саша оставался со всеми дружелюбен и разговорчив. Меня удивляло, как он легко сходится с людьми, при этом не опускаясь до панибратства, так свойственного людям выпившим.
Мне же досталось общаться, в основном, с Варшавским. Тот быстро напился – ему хватило буквально трех стопок. Расстегнув воротничок и облокотившись о стол, он тяжело вздыхал и поминутно выражал мне сочувствие.
– Трудное вам досталось задание, лейтенант. Вы думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю! Я бы, может, тоже вызывался, но не пустят меня. Думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю!
В промежутках между фразами он наливал в стопки водку и раздавал окружающим – мне, незнакомому капитану, которого отчего-то никто не представил, а сам он все время молчал. Варшавский постоянно называл меня то лейтенантом, то капитаном, то Володькой. Получалось, что я, как те суровые мужчины с другой стороны стола, капитан-лейтенант. Ха-ха! Я немедленно сообщил о своем открытии, и мы за это выпили. Потом бессчетно выпили за то, чтобы все вернулись, за хорошую дорогу, за хорошую погоду в Анголе, за наших матерей, которые нас ждут, за жен, за детей… Вскоре я уже перестал соображать и запоминать, что творилось вокруг. Не стану говорить за других, но мы с Варшавским набрались, как последние свиньи. Это так всегда бывает: сначала выпьешь немного для бодрости, потом для того, чтобы повеселеть и заглушить тревогу, потом чувствуешь себя силачом и великаном, который все видит, все понимает, все умеет и ничего не боится. А потом остановиться трудно, и из великана, мудреца и силача ты превращаешься в тупое, слюнявое животное, которое не может попасть вилкой в тарелку. Все, что я запомнил из остатка вечера, это были мои языковые упражнения. Варшавский вынудил продемонстрировать знание португальского языка. Для затравки я спросил, где здесь туалет и сколько времени, а потом меня понесло.
