В. О. Ключевский

Гляжу вперед я без боязни…”

Беседа длилась чуть меньше двух часов, и с этого момента поэт перестает быть опальным, ему разрешено жить в столице, а сам царь изъявляет неожиданное для всех желание быть цензором его произведений! Неслыханное событие в литературном мире, всколыхнувшее умы сразу двух столиц! В Москве прогрессивно настроенный поэт, кумир молодежи, вновь оказался в центре внимания после семи лет беспрерывных ссылок.

Появление поэта, его блистательное помилование сразу же вызвали ропот удивления и восхищения, его стали наперебой приглашать самые модные салоны. О его триумфе графиня Е. Ростопчина писала:

Одним стремительным движеньем,

Толпа рванулася вперед.

И мне сказали: он идет.

Любимец общий, величавый

В своей особе небольшой,

Но смелый, ловкий и живой.

И долго, долго в грезах сна

Арабский профиль рисовался,

Взор вдохновенный загорался.

Об этом нет точных сведений современников.

По свидетельству декабриста Н. И. Лорера, дяди А. О. Смирновой-Россет, известно, что Пушкин вышел из кабинета с улыбкою и слезами на глазах, с благодушным выражением лица. ( Об этом же свидетельствуют П. В. Нащокин и Н. М. Смирнов, близкие друзья поэта.)

В передаче К. А. Полевого: “Никто не мог сказать, что говорил ему Августейший его благодетель, но можно вывести заключение о том со слов самого Государя Императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружающим его особам: “Господа, это Пушкин мой”

1. 2.

Пушкин снова стал общим кумиром, и способствовал этому Император после первой встречи с ним. Н. М. Смирнов отмечал, что в это время, хотя “одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках”. И при этом он добавляет пророческие слова: “Говорю три четверти, потому что одна часть высшего круга никогда не прощала Пушкину его вольных стихов, его сатир и, невзирая на милости царя, на уверения его друзей, не переставала его считать человеком злым, опасным и вольнодумцем”

3. 4.

Об этой встрече в передаче третьих лиц приобрели известность факты, дающие основание полагать, что речь у них шла, кроме восставших декабристов, о цензуре, о Петре Великом, о литературе и истории России. Вот что говорит об этой встрече А. Мицкевич в передаче кн. П. А. Вяземского: “Император Николай отменил строгие меры, принятые в отношении Пушкина. Он вызвал его к себе, дал ему частную аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на Западе: ибо хоть Пушкин был и благородного происхождения, но не имел никакого чина в административной иерархии… В сей достопамятной аудиенции Император говорил о поэзии с сочувствием. Здесь в первый раз русский Государь говорил о литературе с подданным своим… Он ободрил поэта продолжать занятия свои, освободил от официальной цензуры. Император Николай явил в этом случае редкую прони-цательность: он сумел оценить поэта; он угадал, что по уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе своей сохранит признательность за оказанную милость…” (Подчеркнуто мною. — И. С.

. Об этом же он писал князю П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года: “Бунт и революция мне никогда не нравились”.

По словам Пушкина, Государь в разговоре с ним заметил: “Довольно подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором”.

Вместе с помилованием Пушкина, любимого поэта передовой части дворянства, вольнолюбивой молодежи, многое приобретал и Монарх, демонстрируя, что идет дорогой просвещения, вослед великому Петру, как о том мечтал Карамзин и его влиятельные друзья. Напомним, что новый царь был одинок, к нему еще только присматривались и от него ждали разумных, продуманных первых шагов. А Государь уже пролил кровь при вступлении на престол. Как позже он вспоминал, эта минута была для него самой страшной за все время последующего правления.

П. Яковлев, брат лицейского товарища поэта, писал: “Судя по всему, что я слышал и видел, Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются, отличнейшая молодежь собирается к нему”

1. 2.

Пушкин, став героем, “повелителем и кумиром”, по определению кн. П. Л. Вя-земского, таким и остался. Правда, пришлось поменять место жительства — в Москве его сильно задевали рассуждения о том, что пел лесть Императору и что занимался “ласкательством”. Хотя в это время он пишет почти одновременно “Пророк”, “Послание в Сибирь” и записку “О народном воспитании”.

Видимо, на это и рассчитывал Царь, когда на большом рауте сообщал, что Пушкин — умнейший человек в России! И сказал он это именно Блудову. Надо представить царское окружение. Новый Император искал понимания, поддержки, и Блудов не был случайным человеком, к которому в первую же минуту обратился Государь на балу. Это было время триумфа Блудова, близкого знакомого Карамзина, известного и уважаемого в обществе историка, историографа Александра I. Государь был его цензором, его мнением дорожила Императрица Мария Федоровна. Блудов просил за

Пушкина перед царем, пытаясь помочь ему в изгнании. Государь преследовал цель: создать мнение, что Пушкин понят, прощен и по достоинству оценен им. Тем самым выполнялась просьба историографа, с одной стороны, а с другой стороны, Д. Блудов был лучшим глашатаем важного царского поступка. Исторического решения.

В это время Блудов возглавлял (вслед за царем) следственное дело по декабристам, но и это было не самым главным и принципиальным. Он был вхож в самые респектабельные дома. Он делал головокружительную карьеру, став со временем Председателем Госсовета — одновременно Президентом Академии наук! Лучшего глашатая своим идеям и суждениям трудно было отыскать в целом свете!

Между прочим, граф Блудов был родственником Г. Р. Державина, с молодых лет снискал дружбу Н. М. Карамзина, а через него и И. Дмитриева, он был другом Жуковского, Пушкина, Дашкова, Уварова и Батюшкова. Он был арзамасцем, известным под именем “Кассандра”. Именно ему, как последователю своего учения, завещал Н. М. Карамзин завершение издания