И вот уж стены сдвинулись так тесно,

Что груда этих стиснутых рабов,

В чудовище одно слилась чудесно,

С безумным сонмом ликов и голов,

Одно в своем различьи повсеместно.

Измучен в подневольной тесноте,

С чудовищной Змеею липко скован,

Дрожа от омерзенья к духоте,

Я чувствовал, что ум мой, заколдован,

Что нет конца уродливой мечте.

Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле,

Я превратился в главный лик Змеи,

И Мир — был мой, я у себя в неволе.

О, слушайте, союзники мои,

Что сделал я в невыразимой боли!

Все было серно-иссиня-желто.

Я развернул мерцающие звенья,

И, Мир порвав, сам вспыхнул,— но за то,

Горя и задыхаясь от мученья,

Я умертвил ужасное Ничто.

Как сонный мрак пред властию рассвета,

Как облако пред чарою ветров,

Вселенная, бессмертием одета,

Раздвинулась до самых берегов,

И смыла их — и дальше — в море Света.

Вновь манит Мир безвестной глубиной,

Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,

И я не Змей, уродливо-больной,

Я — Люцифер небесно-изумрудный,

В Безбрежности, освобожденной мной.