– Простите, коллега, но я же сказал вам, что не имею чести курить.
Сосед явно растерялся. Он, как кролик на удава, смотрел на профессора, на профессорский рот с дымящейся сигаретой и порывался что-то сказать, но не мог из-за зверского поведения руки, сдавившей ему горло.
Профессор напряг мозг и приказал руке прекратить насилие над личностью. Рука помедлила, но послушалась. Огромные пальцы, фиолетовые от каких-то рисунков и надписей, разжались, рука вернулась в облюбованное укрытие в паху и начала там скрестись.
И, пока профессор пытался осознать, куда делась его собственная – ухоженная, с длинными пальцами и легким нефритовым перстнем на мизинце, сосед громко кричал и ломился в дверь-люк.
Раздалось кляцканье. Дверь отворилась. Вбежавшие в комнату люди в форме и со странными резиновыми палками в руках отвлекли внимание профессора от своих конечностей. Он собрался было обратиться к этим военным товарищам с вопросом, но получил дубинкой по голове и потерял сознание.
Дормидон Исаакович проснулся, но не спешил открывать глаза. Он боялся вернуться в пучины недавнего сна, происходящего в неопрятной серой комнате с дверью-люком. Профессор пошарил рукой у изголовья, чтоб дернуть шнур торшера, но его усилия не привели к желаемому результату. Шнура не было, как не было и самой прохладной ножки светильника.
Пришлось глаза открыть. На сей раз удивленным профессорским очам явилось нечто и вовсе несообразное. Он лежал на мягком полу, напоминавшем огромный стеганый диван. Стены тоже были мягкими. В воспаленном мозгу профессора возникли смутные воспоминания о каком-то дурацком видеофильме, где герой попадает в смирительную комнату психиатрической больницы. Та комната была вся обложена подобными мягкими подушками.
В прошлом сне Дормидон Исаакович запомнил еще один кошмар, связанный с чужой и наглой рукой. Сейчас он вознамерился взглянуть на свою руку, но попытка его не увенчалась успехом. Обе руки несчастного профессора были скованы цепью наручников за спиной. Все, что мог увидеть профессор, это собственное туловище, начиная от пояса и ниже. И это видение вызвало судорожный и хриплый крик ужаса.
Вместо интеллигентного брюшка в золотистом пушке волосиков, вместо анемичных, чуть кривоватых, но беленьких и чистеньких ног профессор увидел огромное брюхо, заросшее черным и жестким, как проволока, волосом. Вся кожа под этой шерстью была разрисована синими похабными рисунками. Из этого чрева торчали узловатые, мощные ноги с прожилками вен и огромными коленными чашечками. Проволочные волосы и синие рисунки наличествовали на этих уродливых ногах в огромном количестве.
Продолжая кричать и невольно отмечая, что голос все тот же – хриплый и басовитый, – профессор выделил несколько рисунков, заинтриговавших его абсолютной вульгарностью и необычностью сюжета.
Это были: копия известных "Трех богатырей", но Алеша Попович почему-то отсутствовал. От сиротливо стоящей лошади тянулись следы, профессор проводил их глазами и обнаружил витязя за камнем на корточках и со снятыми штанами. Картина занимала почти весь живот. на правой ляжке ужасная змея обвивала не менее ужасный кинжал.
Рядом, вполне симметрично, располагались игральные карты, шприц с иглой и презерватив. Надпись, исполненная жирными буквами, гласила:
"Что нас губит…" чуть ниже, на голени, разместилась соблазнительная русалка. Хвост ее игриво загибался, губы были пухлые, груди вызывающе большими.
Естественно, русалка была без одежды. на левой ноге один рисунок был заштрихован, что делало ногу почти совершенно синей. Ниже были какие-то мелкие рисунки и надписи, которые профессор не смог сразу разглядеть.
Он чувствовал, что подробное изучение всех рисунков и надписей займет не мало времени. И ему в данный момент было не до этого. Он кричал, вертелся, тыкался в мягкие стены и, наконец, затих, закрыл глаза и попытался думать.
Для начала строгий к фактам разум ученого отбросил робкие мысли о том, что все это ему, якобы, снится. Сон не мог обладать такой реальностью. Вариант с психиатрической больницей тоже не выдерживал критики. Замутненное болезнью сознание не могло бы столь логично реагировать. Впрочем, в шизофренических и иных синдромах профессор не разбирался, дилетанствовать он не любил и поэтому просто решил отбросить гипотезу о сумасшествии, как неадекватную.
Профессор постарался выстроить все сегодняшние несообразности в единый ряд. Получалось:
1) Он переместился в пространстве, притом дважды.
2) Он находится в чужом теле, притом несимпатичном.
3) Это тело обладает определенной самостоятельностью, но при строгом мысленном контроле выполняет приказания профессора.
Ряд был стройный. Вывод отсюда никакой не следовал. Профессор решил вернуться в прошлое и попытаться экстраполировать ситуацию.
"Так, вчера с утра у меня была консультация в университете, потом
– кафедра усовершенствования, потом – зубной, потом… Что же было потом? Он никогда не запоминал мелкие бытовые штрихи, но сейчас под действием повышенного содержания в крови адреналина мозг его работал с повышенной активностью. Так, потом он ехал не торопясь в сторону горкома, у него должна была состояться встреча со вторым секретарем, и тут что-то произошло. Но что? Нечто такое, что совершенно выбило его из колеи, из-за чего он совершенно не помнил эту встречу в горкоме, не помнил, как провел вечер. Что же?!"
Пока профессор вспоминает, я улучу минуту и втиснусь в повествование. Знаю, как раздражает читателя это авторское нахальство, это неожиданное появление в занимательном тексте унылой писательской фигуры. Да и ничего умного от этих авторских отступлений ждать обычно не приходится. Чаще всего авторы в закамуфлированной форме жалуются на жизнь, нищенские гонорары, сварливую жену, гастрит, зубную боль или геморрой.
(Кстати, о геморрое. Читатель, наверное, до сих пор пытается понять, почему больной геморроем похож на помесь эксгибициониста и обезьяны. Честно говоря, я сперва хотел написать "экзиционалиста и обезьяны", но никак не мог вспомнить, как правильно пишется термин
"экзистенциализм". А словаря под рукой не было. Поэтому я и выдумал сей чудовищный гибрид. Вообще-то я и о эксгибиционизме и о экзистенциализме имею весьма смутное представление. Зато слова красивые, ученые. А пишу я, все же, о профессоре.)
Но вернемся к авторским отступлениям. Действие повести, как вы поймете, читая ее дальше, если, конечно, у вас после всех этих отступлений хватит терпения ее читать, так вот – действие повести происходит во времена доперестроечные, застойные. В те времена никто не мог вставить рекламу в кинофильм или в книгу. Даже ЦК КПСС. А уж писатель – тем более. Отсюда и возникли авторские отступления – предтеча "Snikersov" end "Marsov". Единственный способ для автора поплакаться в жилетку читательской аудитории. Так что не взыщите, воспринимайте мое словоблудство, как телевизионные вопли "Русского дома Селенга". Но ваучеры, это я вам говорю авторитетно, вкладывайте только у хорошего проктолога. Иначе может быть раздражение или занос инфекции.
И вот тут-то, после небольшого, но напряженного раздумья, профессор вспомнил. И весь покрылся холодным потом от этого воспоминания.
Он вспомнил, как на его скромную "трешку" надвигается уродливая морда самосвала. Потом был треск, страшная боль во всем теле и чернота беспамятства.
"Следовательно, – логично подумал профессор, – я попал в аварию.
И, видимо, сильно пострадал. Но, неужели наша славная медицина уже научилась протезировать не только отдельные органы, но и целые тела.
Это ведь явно не мое тело. Отсутствие геморроя подтверждает эту гипотезу со всей полнотой. Значит, я оказался достоин. Впрочем, я близко знаком со вторым секретарем горкома, имею контакты со многими работниками партийного аппарата. Выбор моего мозга вполне оправдан, кому же, как не молодым ученым моего уровня, спасать жизнь за счет чужих, безнравственных тел."
Профессор был близок к догадке. Но он еще не обрел славный момент истины. И дай ему Бог не сойти с ума когда эта истина откроется перед ним во всей своей неприглядной наготе.
