– Я… Вы… Вам не годится так говорить. И быть здесь тоже не годится. Я не смогу запретить моим подчиненным сплетничать.

– Думаете, я боюсь сплетен? Где бы я ни оказалась, обо мне начинали судачить. – Она опустила глаза. – Вы взволнованы? Я не хотела вас волновать. Вы единственный, с кем я могу говорить. Прошу вас, не прогоняйте меня!

Он громко застонал, его пальцы, возившиеся с пуговицами рубашки, замерли.

– Дьявольщина! Вы просто не знаете… Вы сами не понимаете, что говорите! Ваш дядя, сестры-монахини…

– Дядя далеко, сестры давно почивают. А мне не спится. – Она подняла голову и дерзко посмотрела ему в глаза. – Я не привыкла спать одна.

– Вы не ведаете, что творите… – повторил он сдавленным голосом. – Зачем вы сюда пришли? Ведь я не железный! Если немедленно не отправить вас восвояси…

– Восвояси? Куда же? От одиночества в келье у меня останавливается дыхание. Я подумала… Я подумала, что вы можете мне помочь отыскать его. Вы назвали днем его имя, и это стало для меня таким потрясением! Этот человек обманул меня! Сначала он назвал меня своей невестой, а потом продал в рабство. Если бы здесь оказался мой дядя, он знал бы, как поступить, как мне помочь. Но его нет рядом, и я не могу сказать монахиням всей правды. Помогите мне его найти, а я сделаю для вас все, что вы пожелаете…

Она перешла на шепот, и Фернандо Игера, бросившийся было к ней, остановился на полпути. Сжимая и разжимая кулаки, он пытался унять волнение, борясь с желанием стиснуть ее в объятиях. Его воображение уже полнилось соблазнительными картинами. Что делали с ней индейцы, шла ли она на это добровольно? Почему бы не воспользоваться ее предложением?

«Madre de Dios![31] – мысленно воскликнул он. – Ведь все это делается ради другого – полковника Ортеги…» – Он вспомнил, что она когда-то покинула Сан-Антонио в сопровождении этого человека. Как он тогда сожалел об этом! Но о чем она говорит? Разве полковник стал бы…

Она, как видно, умела читать мысли:

– Вы мне не верите? Его кузина, моя мачеха, решила завладеть плантацией в Луизиане, завещанной мне отцом. Возможно, он и не знал в точности, каким образом она решила от меня избавиться. Но мне необходимо во всем разобраться, поэтому я и хочу его найти. Пожалуйста, обещайте мне помочь!

Он как завороженный шагнул к ней и обнял, вдыхая запах чистого, благоуханного тела и волос.

– Perdicion![32] Вы так его любите, что готовы ради него предложить себя мне?

Она прижалась к нему, позволяя ему запустить руки ей под блузку, гладить ее спину и грудь. Ему показалось, что она всхлипнула.

– Я так его люблю, что отважусь на что угодно, – прошептала она.

Спустя минуту он запрокинул ей голову, осыпая ее судорожными поцелуями. Он не знал, что она имеет в виду вовсе не Педро Ортегу.

Вопрос, кому уходить, а кому оставаться, решался с помощью жребия, в котором не приняли участия только Доминик и Трюдо.

– Мы их отбросим! – запальчиво крикнул Трюдо. – У нас хватит оружия и патронов, чтобы сдержать целую армию. К тому же испанцы плохо вооружены. Мы отразим их натиск, а потом в темноте удерем. Остальные к этому времени успеют перейти границу вместе с конями. Неужели я так легко расстанусь с денежками, которые мы с таким трудом заработали в этом походе? – Он покосился на угрюмо помалкивавшего Доминика. – В чем дело, дружище? По-прежнему вспоминаете ее? Ну и представление вы устроили! Конечно, такую женщину нелегко выкинуть из головы. Но вы правильно сказали, что там, где она сейчас, ей лучше и безопаснее. Потом вы сумеете ее отыскать.

– Лучше заткнись, Трюдо, иначе я убью тебя, не дожидаясь, пока это сделают испанцы!

– Сомневаюсь, капитан! Ведь вам без меня не обойтись! К тому же я обещал малышке, что буду о ней заботиться. Она того стоит! Жаль, что я не повстречал такой лакомый кусочек раньше. Зачем я только женился на той стерве?

Не желая его слушать, Доминик отошел к бойнице в бревенчатой стене, устроенной на случай отражения нападения. Закат окрасил реку в цвет золота, еще раз напомнивший ему о Марисе. Золотая кожа, золотые глаза… Во время одной из их многочисленных ссор он назвал ее глаза глазами пантеры… Поняла она хотя бы теперь, зачем он ее отослал? Скорее всего нет, и слава Богу. Так лучше для нее. Слишком многое между ними осталось недосказанным, слишком о многом приходилось сожалеть – теперь, когда ничего нельзя было вернуть… Для него уже не существовало других женщин, кроме нее, – цыганочки, которую он покорил просто так, утоляя свое желание, но которая вонзилась в него как заноза и засела так глубоко, что нечего было и мечтать от нее избавиться. Зачем он проявляет дурацкое, безнадежное геройство, вместо того чтобы тянуть жребий наравне со всеми, положившись на волю Божью? Если не останется иного выхода, он сможет опять превратиться в команча, взяв ее себе как скво. Впрочем, в племени он согласится только на роль старейшины…

Мысли о ней ослепили его и лишили наблюдательности. Первый залп застал всех врасплох и был подобен разорвавшейся бомбе.

– Господи Иисусе! Да у них пушки!

– Негодяи!

С этой секунды стало некогда размышлять. Доминик рухнул на земляной пол, получив пулю в плечо. Пока он не чувствовал боли, а только тепло от хлынувшей крови. Он с трудом поднялся.

Стрельба прекратилась. Испанцы, окружившие укрепление, выкрикивали свои требования:

– Пусть выйдет ваш главарь! Сдавайтесь – и вам будет дарована жизнь! Если не сдадитесь, мы разнесем вас на куски!

Не дождавшись ответа, испанцы, перечеркивая собственное предложение, еще раз выпалили из пушек, пробив в бревенчатой стене форта брешь. Одна из разлетевшихся щепок поранила Доминику лоб. Кровь заливала ему глаза, мешая видеть.

«В аду невозможно выжить…» Кто это сказал? Впрочем, не важно. Сейчас это были его собственные мысли. Две небольшие пушки не оставляли им ни малейшей надежды.

– Оставайтесь и прикрывайте меня. Я выхожу. – Если испанцы хотят крови, то он ее прольет. Он выйдет с заряженным ружьем и выстрелит в ту сторону, откуда раздавался голос, коварно предлагавший сдаваться. А дальше будь что будет!