– А я куплю землицы и построю дом, чтобы моя старуха не ворчала, что у меня кишка тонка!

– А я перепробую всех красоток, которых только сыщу, а одну, самую лучшую, поселю в квартирке в Новом Орлеане. А ты, Трюдо?

Мариса, сидевшая в тени и занятая собственными мыслями, встрепенулась: ей показалось, что взгляд усача обжег ее полуголые плечи.

– Я-то? Тоже найду себе женщину, только не продажную содержанку. Куплю себе землю в краю, называвшемся прежде Акадией. Эта женщина поможет мне построить дом, нарожает мне детей и будет счастлива.

После этого последовал неизбежный вопрос.

– А что на уме у вас, капитан? У вас ведь тоже есть планы, как у всех остальных? – спрашивал Трюдо. Зачем? Не для того ли, чтобы она услышала ответ?

Но Доминик пожал плечами и ответил уклончиво:

– Истрачу все деньги, которые получу. Ведь деньги для того и существуют.

Вскоре он поднялся и покинул освещенный костром круг, где долго не утихали разговоры. Все они знали, куда возвратятся, лишь ей одной некуда было идти… Презирая себя за малодушие, Мариса поплелась за Домиником. Напрасно он ждет от нее вопросов! Пусть запомнит ее гордость и силу духа.

Они брели вместе и одновременно порознь, не касаясь друг друга, в пронизанной светом звезд темноте, куда почти не проникали отблески костров. У реки, вблизи огромных загонов, были слышны звуки, издаваемые плененным табуном, возмущенным своей участью. Бедолаги! Какой же тяжкой должна быть неволя для тех, кто всю жизнь провел на свободе!

Оставив позади загоны, они пошли дальше вдоль берега. Двое часовых негромко пожелали им доброй ночи. Вскоре их обступила кромешная тьма. В небе тускло поблескивали звезды, под деревьями разлилась чернота. Ночная живность разбегалась с тропинки при их приближении. Доминик шагал быстро; возможно, впрочем, Марисе это только казалось, потому что на один его пружинистый шаг всегда приходилось два ее шажка. Стоило ей споткнуться о корень, как он остановился, чтобы ее поддержать. Почувствовав на локте его железные пальцы, она услышала собственное учащенное дыхание, а также непонятный звук, похожий то ли на длинный вздох, то ли на пение.

– Это ветер. Иногда он издает подобные звуки, играя корабельной оснасткой, высокой степной травой или ветвями деревьев, не желающих перед ним склониться…

В нем редко просыпался ирландец, но сейчас она по голосу безошибочно угадала его настроение. Она смутно помнила, как ей говорили: «У всех ирландцев есть в душе темное пятно, где перемешаны свирепость, печаль и упорство». Чьи это слова? Уж не самого ли Доминика?

Оба притихли, вслушиваясь в звуки ночи; спустя некоторое время он, словно не справившись с собой, заключил ее в объятия и заскользил губами по ее лицу. Сначала он принудил ее закрыть глаза, потом нашел ее рот, чтобы впиться в него свирепым и неумолимым, как сам ветер, поцелуем.

Он не собирался до нее дотрагиваться, тем более целовать; но он ощущал в ней новую, бесконечную покорность и не мог не удивляться этой неожиданной перемене. Он ушел от костра и болтовни по тем же причинам, что и она, но не ожидал, что она молча последует за ним. С некоторых пор он готовился к серьезному разговору с ней, призванному открыть ей истинное положение вещей и предостеречь…

Но сейчас, чувствуя, как размыкаются от его поцелуя ее губы, он предостерегал уже не ее, а себя. Стоило ему обнять ее – и он уже не мог ее отпустить. А ведь оба с самого начала знали, что она в конце концов вернется под дядюшкину опеку, а он – обратно, чтобы строить собственное будущее. Ни он, ни она не могли пожаловаться на неопытность: ведь оба доказали, что прекрасно способны устраивать свою жизнь друг без друга. Доминик уже давно не позволял себе настоящего сближения с другими людьми, особенно женского пола.

Он допустил оплошность, позволив себе сжалиться над ней. Один раз обжегшись, он не должен был допускать вторичного ожога. Марисе тоже было бы лучше без него. Именно это он и намеревался ей внушить. Но она прижималась к нему так самозабвенно, так отчаянно трепетали ее длинные ресницы, похожие на крылья бабочки, что он уже не мог помышлять ни о чем другом, кроме любовного неистовства. Ему было необходимо чувствовать, что она принадлежит ему, продлить это чувство еще на одну ночь, потом еще на один день…

Однако оказалось, что дней в их распоряжении уже не осталось, да и часов было в обрез, хотя ни он, ни она этого еще не знали.

Перед рассветом, освещенные скупым месяцем, задержавшимся в небе, в лагере появились команчи – небольшой отряд, возвращавшийся после рейда через Рио-Гранде в глубь Мексики. Мариса насчитала двадцать воинов, трое из которых были ей знакомы. Двое молодых мужчин, недавно женившихся, были при женах; была в отряде и диковатая незамужняя девушка, увязавшаяся за своим избранником-индейцем. Кроме того, за воинами, как всегда, следовали разношерстные пленники, в том числе пять женщин, полумертвых от ужаса, бесчеловечного обращения и усталости.

Мариса хотела броситься к ним, хоть как-то утешить добрым словом, накормить, напоить. Но Доминик строго-настрого приказал ей не делать этого, да и сама она уже научилась сдержанности. Ее вмешательство только ухудшило бы участь несчастных.

– Что с ними будет? – осведомилась она у индианки, сшившей ей леггинсы. Та, владевшая азами испанского после учебы в миссионерской школе, пожала налитыми плечами.

– Кто знает? Может, останутся пленницами, а может, их разберут вторыми-третьими женами воины. Некоторых продадут обратно – чернорясникам и солдатам. – Женщина улыбнулась беззубым ртом. – Их часто насилуют и бьют, чтобы испанцы больше платили.

Мариса испытывала тошноту, но не отходила от индианки, чтобы подольше не видеть несчастных женщин и напуганных молчаливых детишек.

– А что будет с малышами?

– Останутся только сильные мальчики. Сильным и смышленым повезет: их примут в племя, они привыкнут и вырастут воинами, нерменух. – Мариса уже знала, что так команчи именуют сами себя. Это слово означало «народ».

Значит, тем из детей, кто выживет, могла улыбнуться удача. У детей короткая память. Через несколько лет они, несомненно, станут такими же жестокими и кровожадными, как их обидчики. Забыв, где и кем родились, они будут считать себя команчами.