Кардинал пребывал, однако, в яростном гневе против Майора из-за того, что тот приказал арестовать этих шестнадцать персон, потому как, по всей видимости, когда Его Величество Британское уяснит, что это не были те, за кого он их принимал, он тотчас же рассудит, что, должно быть, это были те, кто отбили его заключенного. Итак, чтобы помешать этому Майору совершить еще какое-нибудь сумасбродство, он поспешил направить самого лучшего гонца, какой только нашелся при Дворе, дабы тот опередил курьера, ехавшего вместе с посланником. Тот действительно это сделал; но так как частенько проигрывают из-за чрезмерной ловкости, случилось так, что посланник заметил, как тот проскакал мимо, и затаил такое подозрение, что подумал было убить себя, лишь бы того догнать; тем не менее, это ему так и не удалось; прошло уже три часа с тех пор, как тот прибыл, когда он сам спешился у жилища Майора. Майор, как ни в чем не бывало, вскрыл пакет и просто сказал ему, что он предпринял совершенно бесполезный вояж; по правде, у него имелись на руках шестнадцать заключенных; но, если ему угодно, дабы ему выложили чистую правду, среди них не было ни одного даже похожего на тех, кого он искал; все они были Французы, и он заставит их говорить, если тот пожелает, дабы у него не осталось никакого сомнения; что было тотчас же и сделано, он их отвел туда, где они находились, и приказал заключенным поговорить с ними. Они все были прекрасно подготовлены, дабы не сболтнуть ему ничего такого, из чего он смог бы заключить, кем они были на самом деле и откуда явились, когда их арестовали. Майор даже распорядился уложить в постель, как если бы он был болен, человека, спасенного по дороге в Ньюпорт, из страха, как бы из-за его одежд, более скверных, чем у других, уловка не была бы раскрыта. Едва посланник заговорил с ними, как прекрасно понял, что это были Французы. Однако, так как Милорд, побывавший там до него, подверг это подозрению, он пошел к Королю, своему Мэтру, и сказал ему, что здесь скрывалось какое-то надувательство; в том роде, что если бы он был способен подать ему совет, он бы пожелал, когда бы был на его месте, послать в Булонь, как ни в чем не бывало, какого-нибудь человека, кто раскопал бы это дело и исследовал его шаг за шагом.
/Смерть Министра. / Его Величество Британское не нашел это особенно необходимым, потому как рассудил, что заключенные будут отпущены на свободу до того, как он распорядится переправить кого-нибудь за море. Тем не менее, хорошенько над этим поразмыслив, он последовал его мнению и отправил туда шевалье Тампля, переодетого матросом. Он сказал по прибытии, будто бы потерпел кораблекрушение на берегах Бретани, и, остановившись в городе под предлогом напускного недомогания, вернулся оттуда несколькими днями позже, так ничего и не сумев узнать о том, о чем он мог бы вынести ясное суждение. Он узнал только то, что заключенные были отпущены на свободу в тот же самый день, когда посланник Короля, его Мэтра, отбыл из города, и все они удалились по дороге на Париж. Король Англии не пожелал ничего сказать обо всем этом, хотя думал он об этом деле ничуть не меньше. Он уверился более, чем никогда, что этими людьми были те, что выкрали у него его заключенного; в том роде, что он нисколько не меньше ненавидел Кардинала, чем Кардинал ненавидел его с тех пор, как он выказал презрение к альянсу с ним; от этого неизбежно произошел бы какой-нибудь разрыв между двумя Коронами, если бы не то обстоятельство, что Кардинал вскоре умер.
Восшествие великих Служителей
/Наследство Кардинала. / Он испустил дух в Венсенне девятого марта 1661 года, не пережив и года мира. Ему было всего лишь пятьдесят девять лет, возраст явно недостаточно древний, чтобы можно было сказать, будто бы он умер от старости. Никогда еще человека настолько не ненавидели, а, следовательно, столь же мало о нем сожалели. Однако, так как он натворил много зла при жизни, он пожелал делать его еще и посмертно. Он подал жалобы Королю против Месье Фуке и против всех деловых людей, выставив их перед ним, как больших воров. Я полагаю, что в основном он был прав, и они были еще большими, чем он о них сказал. Так как все они были ничтожными людьми и нажили невероятные суммы в течение несовершеннолетия Короля, их можно было осудить поверхностно, не боясь при этом допустить ошибки. Действительно, вовсе не нужно было других доказательств их взяточничества и их воровства, чем те прекрасные дворцы, что они понастроили в Париже и в округе; золото и лазурь сияли там со всех сторон, начиная от чердаков и кончая самыми роскошными апартаментами. А какой они были обставлены мебелью, еще никогда не видели великолепия, подобного этому. Однако не замедлили найти это обвинение странным; не то чтобы оно было неправдоподобным, но потому как оно исходило от него. Было непривычно видеть вора, обвиняющего другого, по крайней мере, когда он не был в руках правосудия, а так как он оставил более тридцати миллионов состояния, именно ему должны были бы устроить процесс, скорее, чем остальным, потому как среди воров не было ни одного, кто мог бы считаться таковым в сравнении с ним.
Он оставил еще, после собственной смерти, двух племянниц на выданье; но одну из них, а именно Ортанс, он заранее пообещал в жены Маркизу де ла Мейере, при условии, что тот примет имя и герб Мазарини. Он утвердил ее своей единственной наследницей, лишив наследства других, дабы оставить ей состояние, способное вызвать зависть множества государей. Муж, кого он для нее выбрал, также обладал значительными богатствами со своей стороны, и кроме того, был в прекрасных отношениях с Королем; так как он не был тогда еще тем, кем его видят сегодня, в том роде, что можно смело сказать, насколько монахи, кому он отдал все влияние над его душой, полностью перевернули ему мозги. Он сделался ревнивцем, однако, тотчас же, как на ней женился, и, вынужденный тремя или четырьмя месяцами позже уехать в Бретань, где он был Наместником под властью Королевы-матери, имевшей преимущественное право владения этим наместничеством, он бросил ее без единого су в Париже, дабы отомстить ей этим за то горе, какое она, по его мнению, начинала ему доставлять.