Белый поделился своими планами: в ближайшее время они с Асей намерены уехать за границу, где он и допишет оставшиеся главы «Петербурга». (Для запланированного выезда Блок одолжил Белому еще 350 рублей.) На прощание, как принято, обнялись и расцеловались. Расставались надолго, и в памяти Белого запечатлились мельчайшие детали: «Запомнился перекресток, где мы распрощались; запомнилась черная, широкополая шляпа А. А. (он ей мне помахал, отойдя в мглу тумана, и вдруг повернувшись); запомнилась почему-то рука, облеченная в коричневую лайковую перчатку; и добрая эта улыбка в недобром, февральском тумане; смотрел ему вслед: удалялась прямая спина его; вот нырнул под приподнятый зонтик прохожего; и – вместо Блока: из мглы сырой ночи бежал на меня проходимец: с бородкою, в картузе, в глянцевых калошах; бежали прохожие; проститутки стояли; я думал: „Быть может, вот эта вот подойдет к нему…“»

Сюжет романа, с которым теперь судьба связала А. Белого на долгие годы на первый взгляд незатейлив и прост. Действие происходит во время первой русской революции. Эсеры-террористы при помощи самодельной бомбы готовятся взорвать сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова, используя для этого попутно и его сына Николая Аполлоновича, о чем тот поначалу не подозревает, а когда догадывается, старается всячески устраниться от личного участия в теракте. В конечном счете и по стечению случайных обстоятельств, взрыв происходит самым неожиданным образом и, по счастью, без человеческих жертв. Не сразу понятен, однако, без предварительных пояснений жанр всего произведения. При первом взгляде на оглавление и названия слабо увязанных друг с другом глав (их-то всего восемь, не считая небольших Пролога и Эпилога) читателю вполне может показаться, что перед ним какая-то бессвязная непонятная сатира. Достаточно взглянуть еще раз на нетривиальную структуру романа «Петербург» – она того стоит:

ПРОЛОГ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой повествуется об одной достойной особе, ее умственных играх и эфемерности бытия.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой повествуется о неком свидании, чреватом последствиями.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой описано, как Николай Аполлонович Аблеухов попадает с своей затеей впросак.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой ломается линия повествованья.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой повествуется о господинчике с бородавкой у носа и о сардиннице ужасного содержания.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой рассказаны происшествия серенького денька.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или: происшествия серенького денька все еще продолжаются.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, и последняя.

ЭПИЛОГ.

О чем говорят приведенные заголовки? Разумеется, о сатирической направленности романа! Та же мысль не оставляет и по прочтении первых его страниц или любых других, взятых наугад. Одновременно, знакомясь с романом в целом или отдельными его фрагментами, трудно отделаться от мысли, что за всем описанным в нем скрывается какая-то иная, неуловимая, реальность; что самое главное и сокровенное автор не досказывает и читатель (в зависимости от уровня собственного интеллектуального развития или, так сказать, степени «посвященности») должен сам уловить между строк и абзацев отнюдь не лежащее на поверхности некое истинное содержание.

Безусловно, сатира в лучших гоголевских и щедринских традициях у А. Белого налицо. В данной связи, действительно, одна из скрытых подцелей романа, как признавался и сам писатель, – обличительно высветить порочные основы бюрократической идеологии и оторванного от жизни «иллюзионизма», сквозь призму которого воспринимали жизнь различные круги тогдашнего общества. Вместе с тем творение Белого – красноречивый пример решительного отступления от классических канонов критического реализма, включая и, вне всякого сомнения, повлиявшую на него романистику Достоевского. Впрочем, для ХХ века – это вполне типичная модернистская тенденция: разве не похоже выглядят на фоне симфоний Чайковского произведения Стравинского, Прокофьева и Шостаковича, унаследовавших музыкальные традиции XIX века? Потому-то и прав Николай Бердяев, написавший развернутую рецензию на выстраданный шедевр своего друга и утверждавший, что к роману Белого нельзя подходить со старыми критериями и критическими приемами. Он – художник «переходной космической эпохи». Его искусство отображает собственное бытие писателя, выражающееся в субъективном хаосе, но отображающем цельное космическое мировоззрение.

Но, для того чтобы наконец-таки увидеть и почувствовать это цельное мировоззрение, нужно в буквальном смысле данного слова продраться сквозь дебри каких-то ирреальных событий, из тех, что в нормальной жизни никогда бы не смогли произойти, и выслушать немало иногда совершенно бредовых речений странных, оторванных от реальной жизни (анти)героев. Именно так и следует характеризовать персонажей романа «Петербург», потому что ни одного нормального героя там нет и в помине. Единственным подлинным Героем (с большой буквы!) здесь выступает лишь сам город – Петербург.

В определенной мере все, о чем сказано выше, – можно списать на издержки символистского взгляда на мир, обильно сдобренного (нео)кантианской методологией (Белый испытал сильное влияние философии как самого Канта, так и неокантианства обоих течений – Марбургской и Баденской школ), а в дальнейшем – и целиком захватившего автора антропософского учения. Уже отсюда напрашивается вывод: апокалипсическая картина, рисуемая Андреем Белым в романе «Петербург», вовсе не подлинная действительность, а лишь символ таковой. Символ этот еще предстоит разгадать, а заодно и определить: возможно ли вообще проникновение в сущность вещей и событий.

Одновременно роман Белого – это олицетворение, более того – наглядное воплощение свободы творчества – самой главной ценности для любого писателя, поэта, музыканта, художника, представителя какой угодно сферы искусства. Только абсолютно свободный человек, более того – полностью осознающий собственную свободу, которая, в свою очередь, отображает неисчерпаемую полноту свободы бесконечной Вселенной, мог совершать духовный подвиг и написать подобный роман, по-новому возвращающий литературу к великим темам классической русской культуры. И в этом смысле творчество Андрея Белого неотделимо от судьбы России и истории становления и исканий русской души.

Безусловно, проникновение в базисный, сущностный пласт мировоззрения А. Белого вполне возможно, но при одном условии. У Белого, по мысли Бердяева, не следует искать какой-то целостной русской идеологии – ее у него попросту нет. Зато есть нечто большее – русская природа и русская стихия. Он – русский до глубины своего существа, в нем русский «хаос шевелится» (слова Тютчева). Его оторванность или противопоставленность России – внешняя и кажущаяся; такая же была у Гоголя. И подобно Гоголю, глубоко любит Россию, одновременно разоблачая и отбрасывая всю скопившуюся в ней мерзость, в том числе и «петербургскую жуть». Понять этот выстраданный патриотизм (не имеющий ничего общего с односторонним национализмом и тем более с ограниченным шовинизмом) можно, если только проникнуть в «тайное тайн» мировоззрения А. Белого – его прирожденный КОСМИЗМ.

В свой грандиозный роман Белый вложил самые сокровенные и воистину космистские идеи и интуитивные чувства, которые преследовали его и постоянно посещали на протяжении всей 30-летней жизни. Недаром Николай Бердяев (а его рецензия была опубликована в самой читаемой русской газете «Биржевые ведомости») озаглавил ее – «Астральный роман», сравнив его с «космическим вихрем». При этом подчеркнуто, что подобный изумительный роман, «самый замечательный со времен Достоевского и Л. Толстого», мог написать только гениальный писатель. По счастью, такой писатель на Руси есть (написано в 1912 году), и это – Андрей Белый. Далее Бердяев продолжает:

«Стиль А. Белого всегда в конце концов переходит в неистовое круговое движение. В стиле его есть что-то от хлыстовской стихии. Это вихревое движение А. Белый ощутил в космической жизни и нашел для него адекватное выражение в вихре словосочетаний. Язык А. Белого не есть перевод на другой, инородный язык его космических жизнеощущений, как то мы видим в красочно-беспомощной живописи Чурляниса (теперь пишут – Чюрленис. – В. Д.). Это – непосредственное выражение космических вихрей в словах. Упрекнуть его можно лишь в невыдержанности стиля, он часто сбивается. Гениальность А. Белого как художника – в этом совпадении космического распыления и космического вихря с распылением словесным, с вихрем словосочетаний. В вихревом нарастании словосочетаний и созвучий дается нарастание жизненной и космической напряженности, влекущей к катастрофе. А. Белый расплавляет и распыляет кристаллы слов, твердые формы слова, казавшиеся вечными, и этим выражает расплавление и распыление кристаллов всего вещного, предметного мира. Космические вихри как бы вырвались на свободу и разрывают, распыляют весь наш осевший, отвердевший, кристаллизованный мир» (выделено мной. – В. Д.).