В тамбуре вместе со мной курили сотрудники Петергофского Музея-Дворца-Заповедника. Это были Петр Первый и его дружок Меншиков.
Переодетые, они были много пьянее меня.
Между нами завязалась дружеская беседа.
Царь Петр все больше курил, балагурил Меншиков.
Я рассказывал, что работаю участковым доктором-невропатологом. Что очень много и долго работаю, очень стараюсь, очень люблю людей, особенно пожилых. Что ни с кого не беру денег - и это правда. Что принимаю без номерка. Что я еще очень молод и верю в то, что все может быть замечательно.
У Меншикова слезились глаза. Петр в треуголке молчал и смотрел в окно на проплывавший мимо колхоз Красные Зори.
- Не меняйся! - с чувством попросил Меншиков, повидавший - надо думать - государевых докторов. - Только не меняйся!...
Я обнял его.
Он только качал головой и умиленно смотрел на меня, не веря в ангела.
- Я не изменюсь, - торжественно пообещал я Меншикову.
Но я обманул его. Я изменился.
Есть такой психиатрический термин.
Рассказали мне тут историю, как к доктору пришла семейная пара, где муж все время трагически молчал, а жена жаловалась на свекровь. За то, что та пару лет назад наорала на нее в лифте.
Знаете, я бы насторожился сразу после лифта, который пару лет назад. Ко мне ведь такие приходили.
Люди считают, что невропатолог - от нервов. Что он утешает, если нервничаешь, когда на них наорут в лифте пару лет назад. Они не понимают, что я человек грубый, что мне милее радикулит или инсульт, а в их случае - перелом основания черепа. Вот они и жаловались на. Разное.
Посмотрел, кусил, назвал змеей.
На эти случаи у нас во дворе поликлиники имелся двухэтажный желтый домик с безотказным доктором Милокостом, который принимал всех, кого я к нему отправлял. В этом психиатрическом домике они исчезали навсегда., ко мне ни один не вернулся. А от меня на всякий случай, сразу - нейролептики, да потяжелее, чтобы обида и скорбь двухлетнего образца отступили на заданные позиции.
Народ пьет черт-те что.
Уже непонятно, инсульт ли это, или что-то другое.
Невропатолог пишет: инсульт, моторная афазия. Но при моторной афазии обычно хочется что-то сказать, да никак не выходит! А этой не хочется ни хера.
Хайрулла зовут.
Лежит голая, довольная, ноги раскинуты. Катетер торчит из уретры, мочевой.
Доктор походил-походил, плюнул, ушел.
На следующий день привезли мужика по имени Вольдемар. Он месяц пил с товарищами, а потом замолчал и перестал быть интересен как собеседник. Друзья вызвали Скорую.
Привезли, стало быть, Вольдемара. И был он такой же, как Хайрулла.
Доктор пошел к Хайрулле.
- Хайрулла! Мужика хочешь?
- Да!
Афазия моментально прошла.
И вот их каталки состыковали. Оба тянутся друг к другу, оба голые, оба с катетерами в уретре. И привязаны оба крепко-крепко, к своим каталкам. Чтобы никуда, значит, не делись. Не дотянуться им друг до друга.
Моча между тем собирается в резервуары.
Какой-то обряд надо изобретать, что ли, для такого вот биологического единения. База есть, нужна культурная надстройка.
И вот, как мы с вами выяснили, пьют непонятно что.
Один лежит и требует себе права на звонок. Один звонок. На работу.
Вращает глазами, орет в телефон:
- Заберите меня отсюда! У меня здесь на ногах... (по нарастающей, воет и трубит) ...кандалы! по девяносто килограммов каждый! И на руках кандалы - по семьдесят пять килограммов!...
А второй, бывший интеллигент, гоняет бесов. И обращается со строгой просьбой:
- Прошу изъять резину из канала.
- Что?!...
Галоперидол вне очереди.
Потом до доктора дошло: это клиент просил катетер вынуть. И выразился витиевато, потому что культурный пласт не пострадал.
Все-то ее боятся.
И я боялся.
Делать.
В обоих случаях сильно влияет безрассудное начало. Клиент боится, потому что ни хрена в этом не понимает и думает, что сейчас из него выпустят давно растворившийся мозг. А доктор, если боится, то лишь потому, что он не хирург.
Потому что ничего особенного в пункции нет. Любому хирургу смешно это делать и западло, поэтому он зовет невропатолога. Но в хирурги идут особенные люди. Им подсознательно хочется и нравится резать, а хирургия - полезная и продуктивная сублимация. Это необычная публика. А невропатологи ближе к обычным людям, к терапевтам, и даже чуть дальше - к санитарам и ассенизаторам.
В общем, я не любил делать пункцию. Брать функцию, как выражались клиенты.
Ибо мне с самого начала не везло с материалом.
Первую в жизни пункцию я сделал в бездыханному человеку густо-лилового цвета. Его нашли где-то, и привезли, и он уже не реагировал ни на что. И никто не имел понятия, как с ним быть, а коли так - надо сделать все, что получится. И позвали меня, юного интерна, прокалывать эту чудовищную шкуру лилового гиппопотама - в общем-то, уже покойного.
Подготовка к пункции - совсем другое дело. Надмеваешься. Потому что подсознательно ты все-таки хочешь ощущать себя человеком, способным резать. Но не являешься им. При колпаке и маске против обычного облика - какая маска, какой колпак в инсультной палате? Сестра почтительно подает тебе марлевые шарики с йодом и спиртом, ты весь расписываешь себя в смысле рук, чтобы потом показывать дома: смотрите, неблагодарные, какие я делаю важные, сложные и опасные вещи. Но все это быстро заканчивается. Пора колоть. И вот я колол это тело, наверняка чего-то напившееся, и не было в нем ни мозгов, ни жидкости, в которой они плавают. Я выдоил из него какие-то жалкие капли чего-то. Может быть, это был концентрат китайской жизненной энергии ци. И описал эти капли в истории болезни еще неровным, неопытным слогом.
Потом-то я научился писать.
Впрочем, ко мне и тогда не придрались. Все равно он помер к чертям от парамедицинских причин. Никто так и не понял, от чего конкретно.
Я почему это все пишу? Натолкнулся на рассказ о докторе из Норильска, этаком современном Базарове, который заразился СПИДом, был уволен и от голода скончался в общаге. Ну, верится в это с известным трудом. Но заразиться можно.
