– Будьте внимательней, – повторила Грация и добавила: – Проверьте психиатрические отделения тюремных больниц, обратите особое внимание на студентов…

Техник, едва слушая, кивал с поднятой рукой. Саррина так и не сводил с нее глаз, его ироническая улыбочка стала почти непристойной. Грация расстегнула молнию на куртке, и ей казалось, что он смотрит как раз туда, на грудь, набухшую под бюстгальтером; девушка скрестила руки, но тут же их опустила: было невозможно дотронуться до сосков. Она хотела еще что-то сказать, но ее перебил Матера:

– Что вы намерены делать, инспектор? Комиссар нам сказал, что расследованием руководите вы. Мне-то что… но объясните, шеф, чем мы тут занимаемся?

Грация облизала пересохшие губы. Она себя чувствовала неловко перед этими двумя полицейскими, опытными, недоверчивыми; так же мучительно она стеснялась и тогда, в Риме, когда впервые вошла в кабинет Витторио. Матера, судя по всему, был уязвлен тем, что оказался в подчинении у равной по званию, да еще такой молоденькой… но Саррина? «Ты настоящая дикарка, такая всегда деловая… как ты найдешь себе жениха, – однажды заметила ей однокурсница, – когда ты на людей не смотришь и вечно идешь напролом?»

– Что вы имеете против меня, Саррина? – Вот так, по-деловому и напролом.

Саррина поднял взгляд от носков своих ботинок. Уставился Грации прямо в глаза, и на губах его расплылась та самая непристойная улыбочка.

– Да знаю я вас, женщин-полицейских… таких как вы, инспектор. Из кожи вон лезете, только бы показать, что вы лучше мужчин…

– Неправда.

– …Все время работа, работа и работа. Спорим, что вы дочь полицейского, спорим, что у вас нет жениха, спорим, что вы не дадите себе воли, покуда не дослужитесь по меньшей мере до старшего инспектора…

– Неправда.

– …И потом, ради Христа, будьте вы более похожей на женщину!

Грация скрестила руки на груди – в задницу боль в набухших сосках, в задницу менструации, в задницу все на свете.

– Мой отец держал бар и хотел, чтобы я ему помогала, а я вместо этого работаю в полиции, потому что мне нравится эта работа и мне нравится делать ее хорошо. Старшим инспектором мне не стать, потому что я не окончила институт, и я с удовольствием была бы более женственной и одевалась бы по-женски, но тогда в какую чертову дырку я засуну пистолет?

Она круто развернулась, приподняла куртку, показывая кобуру у пояса, но заметила, что Саррина соскочил со стола, чтобы получше разглядеть ее сзади, и, вспыхнув, снова повернулась лицом.

– Ну, хватит ерничать. Я, суперинтендант, тоже прошла курс психологии, но меня интересуют не просто люди. Меня интересуют монстры. На определенной территории, инспектор Матера, серийный убийца чаще всего действует в одном и том же ареале, и жертвы его относятся к строго определенному типу. Питер Сатклифф, Потрошитель из Йоркшира, убивал проституток в окрестностях Лидса. Эд Кемпер расправлялся с девушками, которые ехали автостопом в университетский кампус Беркли. Джеффри Дамер посещал бары для гомосексуалистов в Милуоки. Флорентийский Монстр действовал в зоне Скандиччи. Наш человек убивает студентов университета, а значит, должен заходить в их квартиры, посещать их бары, бывать в университете. Зная имя, имея фотографию, будет несложно его найти в таком городе, как Болонья.

Она замолчала. Никто не бросился пожимать ей руку, никто не сказал: «В добрый час, инспектор Негро» – ничего подобного, только Саррина пялился на нее со своей ироничной, непристойной улыбочкой да Матера со вздохом, исполненным долготерпения, возвел глаза к потолку.

– Этот город не похож на другие, – только и произнес он, – вы скоро в этом убедитесь. – Саррина все улыбался.

– Если, конечно, отпечатки есть в картотеке, – уточнила Грация.

– Отпечатки в картотеке есть.

Сотрудник Научно-исследовательского центра держал в руке карточку: в углу – фотография, сбоку – строчки убористой печати. Грация отскочила от шкафа и чуть ли не вырвала карточку у него из руки. Положила на стол; тут же подбежали Матера с Сарриной и тоже склонились над листом бумаги. Матера всего лишь позволил себе улыбнуться, но Саррина, выпрямляясь, то ли хмыкнул, то ли хохотнул.

На фотографии был изображен парень лет двадцати с небольшим. До пояса, на белом фоне. Руки по швам, серая футболка с короткими рукавами, закатанными до плеч. Стриженные ежиком черные волосы, влажные прядки челки прилипли ко лбу. Глаза сощурены, рот приоткрылся в улыбке, обнажая зубы. Он казался среднего роста, нормального телосложения и веса. Рядом было напечатано мелким шрифтом:

– Улица Гальера, пятьдесят один… Больница Риццоли… улица Филопанти, угол Сан-Донато… Проспект Маджоре, тридцать восемь… Отель «Пульман», служебный вход… улица Феррарини… улица Феррарини… улица Феррарини… кто едет на улицу Феррарини?

– Сиена конечная восемнадцать, выхожу на связь. Анна, это Вальтер… тот, который звонит не по делу. Я поеду на улицу Феррарини, но пускай тот дядя меня подождет, потому что сначала нужно ее отыскать, эту улицу. Хочешь пари? Если появлюсь там раньше чем через пять минут, завтра ты со мной ужинаешь. Ах, Анна, Анна… скажи еще что-нибудь… да знаешь ли ты, что твой голос самый сексапильный во всем таксопарке?

Однажды, еще в детстве, я влюбился в голос. Было это очень давно, когда я ходил в школу для слепых и каждый день возвращался домой на школьном автобусе. Шофер всегда держал радио включенным, настроенным на одну и ту же волну, и тем летом по той станции передавали программу, которая начиналась с одной и той же песни. И каждый день я быстро складывал свои вещички и бежал к автобусу, чтобы войти в него первым и сесть перед радиоприемником, потому что через восемь или десять минут после того, как автобус отправлялся, заканчивалась реклама и начиналась та песня.

Теперь я знаю, что песня называлась «La vie en rose»,[2] но тогда я был маленький и знал только, что песня очень красивая и поет ее очень красивая женщина с очень красивым голосом. Нежная-нежная песня, полная «р», но не зеленых, а мягких, розовых. Слов я не понимал и не знал имени той женщины, но это было не важно, ибо для меня она была Женщиной с Розовыми «Р», и я был в нее влюблен так, как умеют влюбляться только дети.

– Суперинтендант Аведзано Центральной. Мы с коллегой Рипамонти заканчиваем дежурство, отгоняем машину в автопарк. Ну-ка, положи на место микрофон да не забудь выключить. Ну как, Терези… может, припаркуемся в Сан-Лука? Да ладно, ладно: у нас еще полчаса с лишним, скажем, мол, на дорогах пробки… что это ты показываешь, в задницу меня посылаешь? Ах, колечко… и что? Я тоже женат… и в прошлый раз я был женат, а ты замужем, так ведь?

– Рим конечная восемнадцать? Рим конечная восемнадцать? Эй, Вальтер, едешь ты или нет за тем дядей? Он снова звонил – судя по голосу, совсем взбеленился… если он подаст на меня жалобу, это будет третья за неделю – и меня вышвырнут из таксопарка. Лорис вот говорит, что улица Феррарини в Пиластро, недалеко от того места, где укокошили трех карабинеров… поторопись, Вальтер, если ты быстренько подберешь того типа, я целую неделю буду с тобой гулять…

В то лето был еще жив отец, и, когда я возвращался из школы, он меня заставлял спускаться во двор: хотел, чтобы я играл с ребятами. Мы играли в «Слепое чудище», игру наподобие жмурок, – ребята разбегались кто куда, а я пытался прижать кого-нибудь к стенке или схватить, заслышав шаги. Или в «Мяч-призрак»: я стоял в двери гаража, словно в футбольных воротах, а они пытались забить гол; услышав звук удара и свист мяча, я бросался к нему и накрывал всем телом. Когда игры заканчивались и ребята садились на велосипеды или принимались играть в футбол по-настоящему, я мог подняться наверх, вернуться домой.