Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, повисла на затянутой в перчатку руке капитана, и тот, поддерживая старушку за локоть, привел ее в гостиную и усадил в кресло. Грация стала рассматривать стеклянных зверушек, выстроенных на комоде. Слоник, гусыня, собачка… покрытые пылью, будто специально, чтобы четче обозначились отпечатки: эти фигурки словно припорошило снегом, серым, тончайшим снегом, выпавшим внезапно и только тут, над ними.

Твое упрямое, звериное чутье, сказал Витторио.

Твое чутье.

Грация протянула руку и схватила за кончик хвоста крокодильчика, зажав между большим и указательным пальцами, чтобы не смазать отпечатки. Сунула в карман куртки за секунду до того, как капитан обернулся, и столь поспешно вытащила руку, что все посыпалось из кармана: фотографии жертв, свернутые в трубку, запасная обойма, упаковка тампаксов – крокодильчик тоже выскочил и упал на угол ковра. Грация стремительно нагнулась и подобрала зверушку, бросив украдкой взгляд на капитана, но того отвлекла упаковка тампонов, которая очутилась как раз между носами его до блеска начищенных ботинок. Кончиками пальцев капитан взял коробочку и, прищелкнув каблуками, слегка улыбаясь, протянул ее Грации. Девушка чуть не вырвала злополучную упаковку у него из руки, одновременно засовывая фотографии в карман куртки.

– Извините, синьорина… – вмешалась Анна Бульцамини, вдова Ладзарони. – Ну-ка покажите, пожалуйста, что это вы положили в карман?

Грация густо покраснела, не зная, что и предпринять. Посмотрела на капитана с таким испугом, что тот смешался и, похоже, заподозрил что-то. А синьора Бульцамини, вдова Ладзарони, зашевелилась в своем кресле и протянула руку к Грации.

– Вот, вот это! – показала она. – Что это торчит у вас из кармана? Фотография?

– Да, – пролепетала Грация еле слышно и снова извлекла рулон фотографий на свет божий, – да, это фотографии тех…

Но Анна Бульцамини ее не слушала.

– Дайте-ка взглянуть, – распорядилась она. Капитан вынул снимки из вялых пальцев Грации и передал вдове, снова прищелкнув каблуками.

– Вот он!

– Кто? – хором спросили Грация и капитан.

– Тот парень в наушниках. Тот, кто жил в квартире Паоло. Он, точно он.

Грация с трудом сглотнула слюну, ледяная дрожь пробежала по спине к затылку, спирая дыхание. Фотография, по которой Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, с полной убежденностью стучала раскрытой ладонью, изображала полноватого юношу, чуть смуглого, с тонкими усиками и козлиной бороденкой, как сейчас носят.

Это была цветная распечатка файла ASS3.jpg.

Ассирелли Маурицио.

Зверски убитый в Кориано, Римини, 21.12.1996.

Иногда миллиарды крохотных рыболовных крючков впиваются мне в лицо изнутри под кожей и затягивают его в глотку. Они исходят из одной точки, где-то под языком, и разлетаются по всему черепу каскадом. Крючки проходят через поры, вцепляются в кожу; они такие мелкие, что даже не колются. Когда это происходит, я скорее бегу к зеркалу: люблю смотреть, как на лице у меня блестят миллионы и миллионы блестящих точечек, похожих на микроскопические капельки серебра. Но потом крючки начинают тянуть, и нос, рот, все лицо сворачивается в трубочку, будто чей-то кулак, сжимаясь, тащит все за собой: глаза, нос, губы, щеки и волосы – вниз, вниз, в самую глубину глотки.

Иногда моя тень чернее прочих. Я это замечаю, когда иду по улице и вижу вдруг, что она пятнает стену, мимо которой я прохожу; оставляет полосы, все более четкие, на афишах, штукатурке и камнях. Вижу, как она темнеет, загустевает, и я боюсь, что кто-нибудь еще это заметит, и хочу убежать, но это трудно, потому что тень удлиняется, тянется, липкая, черная, и не отпускает меня от стены, от тротуара.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков, потому что он внутри. Если вовремя закатать рукав, можно увидеть, как слегка вздувается кожа над предплечьем, а потом, почти сразу, зверь перебирается к спине, будто удирает, а если я снимаю рубашку, то вижу, как он скользит под грудью к животу, потом поднимается снова, удлиненный сгусток, снующий то вверх, то вниз, то снова вверх, еще выше, и все быстрей, быстрей. Когда это происходит, под кожей невыносимо щекотно, но я с этим ничего не могу поделать. Только один раз я так удачно разрезал руку, что успел разглядеть выступающий кончик хвоста, вроде крошечной зеленой запятой; я схватился за него и попытался вытащить наружу, но он оказался скользким, как будто покрытым чешуйками, которые цеплялись за края раны; мне стало больно, и я отпустил зверя, и он вернулся внутрь.

Иногда со мной происходят подобные вещи.

Иногда.

Но всегда, всегда, всегда я слышу, как звучат в голове эти проклятые колокола Ада, которые звонят не смолкая и звонят по мне.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков.

– Это не крокодил… скорее что-то вроде ящерицы.

– Похож на дракончика, видите гребешок…

– Да нет же, простая ящерка… маленькая, зеленая.

– Прошу прощения… мы можем приступать?

Сотрудник Научно-исследовательского центра с улыбкой взглянул на инспектора Матеру. Вытер руки о полу рубашки, подхватил пинцетом стеклянную статуэтку, потом перевел взгляд на суперинтенданта Саррину и поместил крокодила, ящерицу, что бы это ни было, в камеру небольшой печи. Отрегулировал реостат и включил прибор, а тем временем Саррина искоса поглядывал на Грацию, чиркая ногтем большого пальца по краю зубов.

– Может, будете так любезны прекратить? – сердито буркнула Грация, пристально наблюдая за тем, как циано-акриловые пары заволакивают маленькую камеру белой легкой дымкой, будто кто-то там, внутри, осторожно дует на стекло.

– Извините, – тут же спохватился Саррина, но по плавному, скользящему тону голоса можно было догадаться, что губы его растянуты в улыбке.

В научно-исследовательском центре Болонского комиссариата все отпечатки пальцев собраны в одном огромном зале и занесены в электронный каталог. Картотека, высотой чуть не до потолка, имеет выход на дисплей; она высится неподвижной громадой под сводами, между стен перестроенного монастыря, словно динозавр в Музее естественной истории, только тут все наоборот: остов современного зверя хранится в допотопном зале.

Опершись о картотечный шкаф, сунув руки в карманы куртки и обхватив ладонями ноющий живот, Грация наблюдала, как беловатые пары цианоакрилата преобразуются в осадок на стеклянной статуэтке и, вступая в реакцию с частицами жира и пота, оставляют на хребте зверушки прозрачные круги.

– Внимательней, пожалуйста, – еле слышно шепнула она, когда технический сотрудник пинцетом вынул из печки невиданного зверя, покрытого тончайшими четкими узорами, и поместил его под микроскоп, чтобы сфотографировать.

Те двое, Матера и Саррина, не сводили с нее глаз. Саррина, присев на край стола, глядел с иронией, с насмешкой, почти с презрением; Матера, развалившийся на стуле, проявлял больше терпимости, вел себя покровительственно, но самомнения и ему было не занимать. Этим людям комиссар поручил расследование, и Грация сразу, с самого первого рукопожатия, поняла, что ни один из них нимало не верит в существование «киллера, убивающего студентов».

Матера: «Нет, что вы, инспектор, тошно делается при одной мысли о чем-то подобном… да еще здесь, в Болонье. Вы знаете, какой поднимется переполох? Можете представить себе, какой начнется бардак? Я даже думать об этом не хочу».

Саррина выразился более определенно, он даже возможности такой не допускал: «Это дело для инспектора Каллахана, а мы не в Америке».

Грация тогда ответила: «Меня зовут не Каллахана, а Негро. И я из Нардо, провинция Лечче».

– Вот, пожалуйста, – заявил технический сотрудник, вытаскивая пластинки из фотоаппарата. – Прекрасный негатив. Три чудных пальчика, хоть на конкурс красоты. Да, инспектор, отпечаточки – высший класс… если они есть у нас в картотеке, через четверть часа я вам извлеку имя, адрес и номер телефона!