– ты уж напряги весь свой недюжинный талант и создай для меня этот вечер, да так, чтобы я его пережил, и совсем не важно, что и о чем говорили. Все равно правдой становится то, что написано, а не то что произошло de faсto.

В три часа ночи, после того как сыграли в буриме, а Зив в двадцатый раз поинтересовался, не нужен ли кому черный кот, Усатый снова запел своим мощным, профессионально поставленным голосиной на мелодию из "Жестокого романса":

– Пархатый Шмуль – на ливанский гвуль…

Но тут со двора раздался истерический женский вопль на иврите:

"Русские, прекратите петь – мы вызываем полицию!"

В этот момент Усатый стал быстро уменьшаться в размере, жужжать описывая в воздухе неправильные геометрические фигуры. Он полетал еще какое-то время вокруг собственной гитары, и наконец, решительно вылетел в открытую форточку. Полету шмеля никто не удивился и не придал особого значения, только Зив коротко констатировал:

– Трус! Переть теперь через весь Тель-Авив его гитару.

Пришлось закругляться. Аркадий пообещал в следующую пятницу привести в "салон" Женю Сельца.

– Он, правда сноб, но поэт профессиональный, Литинститут, между прочим, с красным дипломом закончил.

– Ой, как страшно! – грузно бухнувшись на руины дивана и изображая обморок, простонала Ритка, – да я этому твоему Сольцу, или как там его? – полдюжины литинститутовцев на следующую пятницу позову, чтоб не заскучал.

– Зря ты хорохоришься. Таких профи, как Женька, в Израиловке раз-два и обчелся. Вот увидишь.

– Тащи, тащи своего Женю, будем рады. И вы все приходите. Да, кстати, появилось одно местечко здесь в центре на Бреннер 14, меня

Белтов и Усачев позвали на их бенефис в четверг в 7 вечера. Хорошо, что вспомнила – приглашаю.

В тот памятный четверг у тель-авивских придурков, помешанных на русском языке и культуре, а потому и не востребованных в эмиграции, появилось место, которого они были достойны. Сюда, в этот крошечный, всего на 6 столиков зальчик, они станут нести свои радости и огорчения, новые тексты, вечные проблемы.

Художники украсят стены своими картинами, музыканты установят аппаратуру. Сюда будут приходить сниматься и снимать, любить и ненавидеть, острить и обижаться на шутки. Здесь будут ссориться, мириться, драться, целоваться, читать новые стихи и петь старые песни. И пить, пить, пить…

А пока невысокий, морщинистый, краснолицый от пожизненного злоупотребления спиртным, Эдик Белтов, больше известный широкой публике как Эдди Бааль, ведущий на радиостанции " РЭКА" трагическую передачу о сталинских репрессиях, берет в руки гитару, делает раскатистый перебор и таким знакомым приятным баритоном объявляет:

"Частушки". Дальше – выноси святых – этот голубых кровей русский интеллигент, шестидесятник, многолетний редактор журнала "Дружба народов", бухавший со всей литературной Москвой и Высоцким лично, гордящийся своим безукоризненным русским языком – заводит:

– Я ябать тебе не буду, Люда Николаева,

Из твоей пязды собака на мене залаяла.

И дальше в том же духе:

– Ето черная суббота,

Ето Сормовский завод,

Подымайся на работу!

В жопу ебаный народ!

Публика ржет, на столах горят свечи. Пока еще народу не много – только свои, только посвященные. Эдик продолжает:

– Мне любимый подарил четыре мандавошечки!!

Чем я буду их кормить? Они ж такие крошечки!

В дверь просовывается длинная хитрая собачья морда, а следом и тощий, пегий, косматый дворняжий торс с помелом хвоста. Кто-то из сидящих у двери пытается помешать, но хозяин кафе – идишский поэт и драматург Миша Фельзенбаум радостно приветствует:

– Лева, дорогой, проходи, садись. Господа! Позвольте вам представить замечательного поэта и переводчика с идиш, немецкого, румынского и прочее, прочее – Льва Беринского. Лева садится за крайний столик, одновременно принимая свой обычный интеллигентный облик и тихо жалуется Фельзенбауму:

– Никак не отпускает меня поэмка.

– А, "Собаки на улицах Тель-Авива", – понимающе кивает Миша, – что это ты ее вдруг по-русски?

– Сам не знаю. Гой попутал. – Беринский улыбается.

– А сейчас – прощальная гастроль. Детский писатель Андрей

Усачев с недетскими песенками, – объявляет Белтов.

– Почему, собственно, прощальная? – несколько голосов в разнобой.

– Я возвращаюсь в Москву, – объясняет хрупкий и уже крепко подвыпивший Усачев, – мне работу предложили на ОРТ.

По зальчику проносится унылое "у-у-у" и радостное "поздравляем" одновременно.

– Андрей выходит с гитарой к стойке, садится, опускает свою курчавую голову, как бы винясь, и начинает петь песенку из своего репатриантского цикла. На мотив цыганочки.

– Дорогая эфиопка,

Ах, эта ручка, ах, эта ножка,

Ах, эта черная коленка,

Ах, эта черная икра.

Руки черные, ноги черные,

Щеки черные, уши черные,

Шея черная, грудь точеная

И серьга в носу золоченая.

Дверь широко раскрывается. Богатырское "здрасте!" прерывает таборный перебор. На пороге новые опоздавшие – громадный курчавый великан с добродушным, немного глуповатым, улыбчивым лицом и симпатичная, миловидная девушка, как бы сошедшая с рождественской открытки времен третьего рейха. Андрей вскакивает, совершенно не обидевшись на то, что ему сломали песню, и радостно обнимает и девушку с кукольной улыбкой в стиле "ретро" и кучерявого еврейского верзилу, а потом представляет их публике:

– Господа! Прошу крепко любить и жаловать. Ниночка Демази, прекрасная поэтесса.

– Поэт, – поправляет его поэтесса ангельским голоском, поигывая ямочками.

– Да, да. Прекрасная поэт из Ташкента с мужем Феликсом Хармацем, тоже поэтом.

– И тоже из Ташкента, – добавляет великан, расплываясь в широкой глуповатой улыбке.

– Я пожалуй уступлю свое место на эстраде Ниночке, – говорит

Андрей, и добавляет, как бы оправдываясь:

– Ребята живут в Герцлии и у них трое детей, так что пользуйтесь возможностью послушать их, раз уж они к нам вырвались.

Нина подходит к стойке, молчит несколько мгновений, как бы собираясь с мыслями, и начинает читать свои стихи. Читает она превосходно, талант актрисы, умеющей расставлять акценты и держать паузы – налицо. И стихи профессиональные, чувственные, сильные.