– Погутарим по-простому, по-казацки?

Клим гулко выставил на стол бутылку водки, снял фуражку с советской защитной кокардой и перекрестился на правый угол библиотеки, где пылился портрет Мика Джэггера.

– Вообще-то я старый больной еврей, – ответил Феликс, доставая из ниши стола три граненых стакана – мне, себе и Климу, – и без околичностей приступая к вскрытию бутылки. Сказано это было таким непонятным тоном, который можно было принять и как шутку, и как вызов, – по желанию. Клим пока не принял никак, а проницательно, по-народному прищурился.

– Ну, будем здравы, – сказал он, чокнулся с нами и жадным залпом жахнул сто пятьдесят граммов. Феликс человечно поднёс к его скрюченной роже крошечное вялое яблоко-дичок из россыпи, с неделю валявшейся на пыльном подоконнике. От кислоты яблока, превышающей едкость напитка, лицо казака разгладилось.

– Ты вот, смехом, а я в натуре: что за фамилии у вас в редакции:

Шмуль, Хотизов, Стасюкович какой-то, – быстро хмелел атаман. – Один ты и есть русак, остальные – не пойми чего. А что ты, бля, творишь?

– А вы какого войска будете: калужского, рязанского или орловского? – вместо ответа сказал теплеющий Феликс. – А может:

Великое Войско Новомосковское? Что-то я о таком не читал в анналах истории.

– Это не суть, – уклонился атаман и погрозил Феликсу пальцем. -

Казачий сход у нас действительно в Новомосковске, откуда, между прочим, идут истоки Тихого Дона. А народ разный: есть выходцы и донских, и кубанских, и забайкальских кровей. Даже один калмык буддийского исповедания. Не суть. Казак – ведь состояние души. Мы на кругу примем каждого, кто любит коня, саблю, водку и православную веру (если, конечно, не еврей). Хоть тебя примем, хоть, вон, его, – кивнул он в мою сторону, явно отдавая мне более низкое место на шкале казачьих ценностей.

– А кто вам звание присвоил: сами себе или как? – уязвил его я.

– Я старший лейтенант запаса Советской армии, – строго возразил атаман. – Звание войскового старшины мне присвоил казачий /круг. /А ты-то, я посмотрю, пороха не нюхал

– Стало быть, сами себя произвели сразу в майоры? Ясно, – парировал я.

– Феликс-то, я вижу, служил, – продолжал предпочитать его атаман,

– Поэтому я пришёл к нему с бутылкой, как мужик к мужику, и говорю: кончай ты писать про нас всякую хуйню-муйню.

– К примеру? – Феликс снял очки и положил их на газету, между яблочками и стаканами. Без очков его глаза стали огромными и, прямо скажем, жутковатыми.

– К примеру… – Клим достал из ментовской планшетки сложенный ввосьмеро номер нашей газеты и стал его раскладывать-разглаживать на сдвинутых по-девичьи коленках.

– … К примеру ты пишешь в своей заметке: "Шутовское воинство тульских казаков собралось на свой потешный круг, – " разве ж это мыслимо?

– Ну, – подтвердил Феликс, перемещая очки по столу как игрушечную машинку.

– Здесь за каждое слово можно подавать в суд, – голос атамана высился и креп. – А это, бля, чего стоит (он водил по обтерханному листку заскорузлым, мазутным пальцем): "Обожратые станичники, отродясь не видевшие лошадей, безуспешно пытались справиться с благородными животными, а их неказистый атаман сверзился с коня и лишь по случайности не сломал себе шею". Ты видел нашу джигитовку, ты там был?

– Другие были, – Феликс перестал улыбаться.

– Ладно бы, какой еврей писал, а то ведь свой – казак, – громыхал

Клим. – Мы ведь знаем, ты родом с Новочерскасска, с самых казачьих мест.

"Во как, – " подумал я, представив себе Феликса в черкеске, которая ему очень бы пошла. Так вот отчего он весь такой горячий, угольный, немного турецкий.

– Короче, – поднялся Клим. – Казачий круг приговорил тебя, козёл, и Стасюлевича вашего к смертной казни, и она будет приведена в исполнение в течение недели, если ты, бля, не напишешь опровержение своей гнусности. Понял ты?

– Понял, не дурак, – загадочно ответил Феликс, и тут произошло нечто неожиданное, вернее, непривычное по исполнению.

Феликс, не вставая с места, взял Клима, как пришедшегося ему почти вровень, щепотью пальцев за лицо и трижды гулко ударил затылком о деревянную дверцу стенного шкапа. Выражение лица у

Феликса при этом было такое сосредоточенное, словно он убивал таракана.

– Никогда не называй меня козлом, – пояснил Феликс, выкинул в открытое окно /нагайку /атамана, сел на место и скрестил руки на груди.

– Уй! – вскрикнул Клим, схватился за голову и выбежал из кабинета. Затем он вернулся, напялил на окровавленную голову фуражку и убежал – теперь с концами.

– Стасова приговорили – понятно, но меня за что? – сказал Феликс и разлил по стаканам остатки водки.

– А херня все эти твои ушу-душу, саньда-буйда, – сказал Феликс, словно мы только и разговаривали на эту тему.

– Почему это? – возмутился я.

– Бокс ловчей. Благородное искусство просвещенных мореплавателей.

Я когда дрался с чеченцами в ДАСе, их прямо "скорая помощь" увозила, пока один не прыснул мне "черёмухой"…

– Где дрался?

– В ДАСе – Дом Аспиранта и Студента МГУ, общага. Мы там со

Стасовым учились. Помню, там был чеченец по имени Кавказ, он говорил: "Никогда не вынимай нож, если не собираешься…"

– Почему это херня? – вернулся я к теме.

– Ты боксом занимался? – упрямился Феликс. Он был, как уже говорилось, заядлый спорщик.

– Занимался.

– А я был чемпион округа.

– Ну и что?

– Ну, давай поработаем: ты по-своему, а я по-своему. Можешь ногами.

– Давай.

Мы поднялись на верхний этаж, в комнату супругов Недоимщиковых, где на гвозде висела пара потертых боксерских перчаток из настоящей кожи, оставленная одним из прежних обитателей. Другой пары, разумеется, не было, и перчатки достались Феликсу. Мы вышли в узкий коридор и стали прощупывать друг друга пробными ударами. Никаких уговоров не было, но лично я не собирался лупить его голыми руками по лицу – только руками и ногами по корпусу. По лицу можно было немного смазать, если откроется.

Феликс, хоть и давно не занимался, выглядел убедительно: поджарый, легкий, немного сутуловатый, но широкий в кости, – лучшей комплекции для боксера и не придумаешь. Он фехтовал своей левой рукой, прикрывая челюсть приподнятым плечом. Его удары пока налетали на мою защиту, хотя я был без перчаток и пустого места у меня оставалось больше. Один раз я пробил его в корпус хорошо, так что его отнесло на несколько шагов (всё-таки он был легче), потом

"осушил" ему бедро ударом ноги, потом сделал подсечку, от которой он чуть не рухнул. Наконец я прихватил его за плечо и пробил коленом в печень – скорее наметил удар.

Феликс схватился за бок и сморщился. Удар пришёлся по больному месту. После этого мне уже не очень хотелось боксировать, но Феликс от боли не увядал, а свирепел. Он снова встал в позицию, и его глаза загорелись бешенством. Он наскочил на меня и пробил такую зверскую серию ударов в лицо, как будто мы бились за кубок мира среди профессионалов с призовым фондом миллион долларов.

Один из ударов пришёлся точно мне в нос. Кровь полилась ручьем, устилая коридор черными пятаками пятен. Теперь уже драться расхотелось Феликсу. Он захлопотал вокруг меня, как родная мать.

– Прости, пожалуйста. Больно? На, вот, приложи. Не обижаешься? А хочешь, ёбни мне тоже в нос.

В его глазах было такое страдание, словно это я расквасил ему сопатку. Было совершенно очевидно, что надо искать денег ещё на одну бутылку.

Очередное коммерческое поползновение Китаева (провалившееся с треском) заключалось в перепродаже некой голландской компании крупной партии металлоконструкций Киреевского машиностроительного завода имени, допустим, Ленина, в качестве лома. Для этого из

Роттердама пригнали огромную фуру с печной трубой, спальной-кабиной и рыжим шофёром по имени Хайнц. Хайнц был лысоватый, пузатый, меднорожий немец, точь-в-точь хрестоматийный фриц военных кинолент.