Под конец священник взобрался на мраморное возвышение и обратился к слушателям с небольшой проповедью, своими, не церковными словами.

Он говорил о том, что нам не надо предаваться унынию, потому что смерть – это не конец, а лишь начало новой истинной жизни. Что для праведного человека смерть – сплошное удовольствие, отдохновение и избавление от страданий. Что все мы там будем рано или поздно, а потому готовиться надо уже сейчас…

Феликс смотрел на это действо с явным неодобрением, доходящим до отвращения. Он не раз говорил, что не верит ни во что потустороннее, загробное, а верит в одни молекулы и атомы и это его устраивает.

"Христос? Пренеприятнейшая личность, – " цитировал он кого-то. Уж он-то предпочел бы мучаться с нами на белом свете как можно дольше.

Я, как уже говорилось, не верил в патетические версии убийства

Феликса по модному образцу Листьева-Холодова. Во-первых, вокруг него никогда не вертелись такие деньги, ради которых нанимают убийц

(иначе он со мной поделился бы). Во-вторых, я слишком живо представлял себе это событие на многочисленных примерах.

Для меня загадка смерти Феликса заключалась лишь в одной альтернативе: хулиганы или милиция. За первую версию говорило все: бойцовский характер Феликса, его пьяная удаль и неосторожность, время действия (поздняя ночь) и место действия – пересечение двух зареченских улиц возле микрорынка, где за короткое время трех моих знакомых оглушили сзади и ограбили.

В пользу второй версии говорили подозрительно вялые действия милиции. Дело как-то слишком быстро стали сворачивать, даже не опросив окрестную шпану, старушек, обнаруживших тело, и продавщицу круглосуточного киоска, у которой Феликс покупал пиво. Когда журналистское расследование стало чересчур напирать, нам намекнули, что лучше этого не делать, поскольку Феликс связан с наркоманскими кругами. На него /что-то было/. Я вспомнил его рассказы о том, как его задерживали, что-то из него выбивали, но что? Я предпочитал этого не знать.

В последний раз я наводил справки о деле Феликса а райотделе милиции через два года после его убийства. Опять какое-то шушуканье, какие-то недомолвки и отведенные взгляды. И опять выясняется, что дознаватели не сделали даже того, что сделал бы любой сыщик в третьесортном детективе: не опросили возможных свидетелей.

Начальница отдела расследований заняла глухую оборону, как будто дело происходило в тридцатые годы и речь шла об убийстве Кирова.

Потом она умоляюще посмотрела на меня и спросила:

– Что, будете ругать в газете?

Нет, мы ругали их более чем достаточно, и это ни к чему не привело.

Иногда я ругал только себя, что в ту ночь мы не оказались вместе, что я не предотвратил этот удар в затылок "тупым тяжелым предметом".

А сколько таких ударов мы получали вместе и порознь за время нашей короткой дружбы?

Однажды мы чуть не погибли средь бела дня, трезвехонькие, когда прогуливались в обеденный перерыв возле редакции. Какой-то светлый

"Мерседес", идущий навстречу, неожиданно вильнул и покатился по тротуару прямо на нас. Феликс среагировал мгновенно, зайцем перемахнув через ограду газона, а я как зачарованный смотрел в фары импортной смерти.

В двух шагах от меня "Мерседес" врезался в фонарный столб и замер. С глухим грохотом осыпались оконные стекла. Водитель неподвижно сидел за рулем, уставившись перед собой, словно только что проснулся.

А Феликс уже тащил меня за рукав.

– Да ты чё, в натуре, окаменел? Прыгать надо, прыгать!

Нет, по части выживания в рискованных случаях мне было до него далеко. Честно говоря, я думал, что Феликс умрет от наркотиков.

Отведав джэфф несколько раз, я понял, что мне нечего равняться в этом деле с живучим Феликсом, гонявшим по шлангам своих вен целые ручьи химикатов. Один раз от укола у меня чуть не лопнула голова, в другой раз случился приступ несвойственной мне импотенции. Это меня образумило. Отправляясь на гулянку, я просил Феликса не брать порошок на меня, а покупал вино, чтобы не сидеть с ними пнём.

Тщетная предосторожность. Вино и наркотики суть вещи несовместные. Кайф от наркотиков – чахлый, выморочный, мазохистский.

От водки – шумный, горластый, агрессивный. После джэффа люди лежали пластом, закатив глаза под полотенцем, выключив все возможные источники шума и света, дабы извлечь как можно больше ускользающего наслаждения. Или вели бесконечные бредовые разговоры в стиле

Достоевского. От водки, напротив, они орали, ломали посуду, роняли мебель, занимались армрестлингом, кикбоксингом, цеплялись к своим томным коллегам с раблезианскими шуточками. Одним словом, они мешали друг другу как лёд и пламень. От сочетания алкоголя и маковых композиций типа "химки" (опиатов) можно было как минимум облеваться.

– Ну, подумаешь, станет тебе относительно хреново, – уговаривал меня однажды Бьорк. Я как раз постился алкоголем и не хотел составить ему компанию, а колоться почему-то любят сообща.

– А вдруг мне станет абсолютно хреново? – возражал я, вспоминая судьбу героя своей статьи "Загадка смерти Джима Моррисона". Загадка смерти Джима, насколько я понимаю, именно и заключалась в сочетании героина с виски. Так же как и загадка смерти самого Бьорка, который удавился через несколько месяцев после гибели Феликса в приступе алкогольно-наркотической депрессии.

К сожалению, джэфф и алкоголь частично нейтрализовали друг друга, но не взаимоисключали. В пьяном виде можно было без риска для жизни вкатить инъекцию джэффа и даже протрезветь от неё. А после длительных эфедриновых бдений Феликс и Бьорк нередко глушили депрессию водкой.

Так что моя хитрость, предназначенная для сохранения здоровья, иногда приводила к двойному вреду. Пока Феликс и подруги священнодействовали с растворами, ваточками и шприцами, лежали и млели в темной комнате, я сидел перед столом с закуской, лишенный даже общества магнитофона. А когда я осиливал в одиночку примерно с полбутылки, чувство самосохранения мне изменяло, образ мыслей менялся, и бес нашептывал: "Какого хрена?"

Мои ожившие друзья начинали поскрипывать, шушукаться, бегать на кухню и звякать склянками. Я молча подходил к Феликсу, он внимательно смотрел мне в глаза и с улыбкой говорил:

– Ну что, надумал?

– А, давай десяточку, – говорил я. – Ну, двенадцать.

"Десяточка" – это минимальная доза джэффа, которой мне было достаточно – десять так называемых кубов. Себе Феликс делал вдвое больше.

Однажды в машине, по пути к цыганам, Феликс рассказал мне анекдот. Винни-Пух полез на дерево за мёдом, на него налетели пчёлы, он грохнулся на землю, отбил себе все внутренности, лежит, кряхтит… Пятачок спрашивает:

– Винни, Винни, тебе плохо?

А Винни-Пух отвечает:

– Мне плохо? Да мне пиздец.

Сначала мы смеялись до упаду – уж больно уместным оказался анекдот. А потом всю дорогу Феликс, как заезженная пластинка, повторял одно и то же:

– Мне плохо? Да мне…

Наконец я утомился и попросил его замолчать.

– А чё? – удивился он.

– Накаркаешь.

Так и вышло.

– Вынимай, быстрее, мне плохо, – пролепетал Феликс и стал валиться к стене. Он лежал на боку с прикрытыми глазами, весь серый, изо рта на пол натекала лужица слюны, а мы не знали, что делать: то ли выкидывать шприцы и наводить порядок в квартире, то ли вызывать

"скорую". Как ни прибирайся, опытные экс-коллеги Феликса мигом раскусят, что здесь происходит, и тогда… И я, и Бьорк, и наши подружки не признавались друг другу, хотя и думали, очевидно, об одном. /У нас оставалось. /Если мы вызовем "скорую", то лишимся оставшегося яда – и дело не в здоровье друга. Уж лучше бы Феликс каким-то образом сам пришёл в себя.

Никогда я не думал, что могу поддаться волчьему закону наркоманов, по которому за зельем не существует ни друзей, ни детей, ни родственников. И что он сработает именно на Феликсе.