Перед выходом на боевое патрулирование стратегического подводного ракетоносца «Архелон» - офицеры и матросы в парадной униформе уже строились за рубкой на корпусе - из-за штабеля пустых торпедных пеналов, сложенных на причале, вдруг выскочил бритоголовый человек в желтом хитоне и с ловкостью канатоходца перебежал по туго натянутым швартовам на широкий нос атомарины. Это случилось в тот момент, когда головы всех, кто стоял на палубе и причале, были задраны и взгляды устремлены вверх - туда, где басовито рокотал тяжелый президентский вертолет. Все произошло так быстро, что даже вездесущие фоторепортеры не успели перенацелить свои камеры на нос «Архелона». Бритоголовый выхватил из-под хитона термос, облил себя бензином и чиркнул зажигалкой. Огненный факел вспыхнул на носу корабля, словно фальшфейер - сигнал бедствия. Пылающий человек извивался и корчился, не издавая ни звука. Коммодор Рейфлинт с ужасом уставился на него с высоты рубки. Он оцепенел и только мысленно торопил бегущих - медленно, как в дурном сне, - матросов носовой швартовой партии. И хотя швартовщикам - дюжим ловким парням - понадобились считанные секунды, чтобы столкнуть клубок пламени в воду, Рейфлинт был уверен, что бритоголовый сгорел и обуглился, как тот буддийский монах, который предал себя огню на главной площади Сайгона в день прихода в порт атомного авианосца «Колумб». Но коммодор ошибся, и он отметил это про себя с невольной радостью, глядя, как карабкается на гладкий скат борта этот псих, фанатик, монах - черт его разберет! - не устрашившийся огня, но убоявшийся воды. Бритоголового - живого! - втащили на нос в тот самый момент, когда колеса президентского вертолета коснулись бетонных плит причала и оркестр морской гвардии грянул государственный гимн. Командир «Архелона» взял под козырек и повернулся лицом к парадному трапу, но прежде чем сделать это, он успел заметить, что носовая швартовая партия тесно сомкнула плечи, загородив спинами распростертое на палубе тело в желтых лохмотьях. Усилием воли Рейфлинт заставил себя забыть о нелепом происшествии, собраться и целиком отдаться начавшемуся церемониалу…

День, который едва не омрачился самосожжением на борту «Архелона» человека в желтом хитоне, день, о котором Рейфлинт мечтал еще с гардемаринских времен, самый главный день в его тридцатитрехлетней жизни начался прекрасно - с утреннего поцелуя Ники. Пока он держал на лице горячий компресс, пока брился, с наслаждением предаваясь этой жизнеутверждающей процедуре, Ника приготовила пиццу с его любимыми тунисскими маслинами и кофе, благоухающий индийской гвоздикой.

После легкого завтрака Рейфлинт переоделся в белую тужурку с нашивками коммодора, пристегнул к поясу парадную шпагу и спустился в гараж. Он вывел свой «кадетт» и через несколько минут въехал в ворота гавани, перед которыми, несмотря на ранний час, толпились пикетчики, поджидая кортеж президента. Да-да, кажется, именно тогда в толпе бородатых юнцов, одетых как на подбор в джинсовые куртки, жилеты, кепи, панамы, мелькнул впервые оранжевый хитон. Рейфлинт оставил машину на стоянке перед штабом и, никуда не заходя, отправился прямо на пирс, у которого недвижно застыла лобастая черная туша «Архелона».

«Архелон»… Рейфлинт еще раз ругнул этих мудрецов из «пятиугольного Вигвама» [Вигвам - обиходное название Пентагона.].

Назвать новейшую стратегическую атомарину именем доисторической черепахи?! Хороша черепаха, летящая под водой со скоростью курьерского экспресса…

По давнему обычаю в центральных постах атомных субмарин крепился щит с изображением животного, в честь которого назван корабль. Коммодор Рейфлинт помнит, как прекрасно смотрелся бронзовый дракон в «пилотской» «Дрэгги». Его принес из своей тибетской коллекции первый и последний командир «Дрэгги» Кьер. У старины Кьера было два увлечения: ламаистская бронза и женщины вымирающих народностей. Он покупал любовь индеанок и эскимосок, как иные приобретают экзотические сувениры. Последней его удачей была шерпка из Катманду, где он проводил отпуск. Кьер уверял, что только подводный флот помешал ему стать профессиональным этнографом.

Рейфлинт служил на «Дрэгги» старшим помощником командира.

У бронзового дракона в центральном посту были рубиновые глаза. Старшина - радист вставил в них микролампочки и соединил их через пьезоэлемент с глубиномером. «Дрэгги» погрузился - и глаза у дракона разгорались, всплывал - они медленно гасли. Интересно, как полыхнули его буркала, когда подводная лодка промахнула предельную глубину? Это случилось в позапрошлом году на глубоководных испытаниях в Тихом океане. Рейфлинт находился на обеспечивающем судне и держал в руке микрофон звукоподводной связи. На глубине двести сорок метров динамик сообщил голосом Кьера: «Нас слегка обжало, но я своих женщин обнимаю крепче…» Магнитофоны бесстрастно записали шутку на пленку. «Дрэгги» плавно приближался к трехсотметровой изобате, когда динамик пискнул и в странном нарастающем шорохе Рейфлинт едва разобрал: «Небольшой дифферент на нос… Кажется, ничего страшного… Если…»

Это были последние слова Кьера, последний сигнал «Дрэгги», если не считать хлопка вроде лопнувшей лампочки, что услышали гидроакустики спустя десять секунд после потери связи с лодкой. Потом правительственная комиссия целый месяц изучала обрывок кьеровской фразы, пытаясь выведать из нее тайну гибели ста двадцати человек и стратегического атомохода. Но тайна эта покоилась на марганцевых плитах пятикилометровой канарской впадины. Ясно было одно: титановый корпус «Дрэгги» не выдерживал сверхдавления. Но почему возник наклон на нос, почему корабль провалился за расчетную глубину - этого не успел узнать и сам Кьер…

На всякий случай «Архелону», стоявшему тогда на стапелях, усилили прочный корпус. Может быть, поэтому за сходство с черепашьим панцирем ему и дали имя древней рептилии? Но не выбивать же на геральдическом щите старую тортиллу?!

Коммодор еще раз окинул взглядом корабль. «Архелон» стоял у плавучего пирса, и лобастая черная туша его сыто лоснилась под майским солнцем. Могучим спинным плавником торчала черная рубка. Спереди она смотрелась куда как зловеще. Два немигающих ока, насупленных к узкой переносице, растопыренные рубочные рули придавали ей вид грозного языческого истукана, приподнявшего куцые сильные крылья. Острый взгляд лобовых иллюминаторов источал змеиный гипноз.

И если бы у материков, у всяких там евразий и австралий были глаза, они бы цепенели перед «Архелоном», как кролики перед анакондой.

За спиной рубки-истукана, в длинном и плоском горбу убегали в два ряда, словно пищики на фаготе, тридцать два потайных люка. Тридцать две ракетные шахты скрывали они от чужих глаз и забортной воды. Тридцать две бутылообразные ракеты, ростом с добрую водонапорную башню, таились в стальных колодцах. У каждой из них был свой порядковый номер, но какой-то шутник из стартового дивизиона написал на изнанке крышек названия столиц, чьи координаты были введены в электронную память ракет. Рейфлинт не отказал себе в жутковатом удовольствии прогуляться по уникальному кладбищу, где на круглых «надгробных плитках» значились города-покойники. Конечно же, он приказал убрать надписи, дабы не нарушать режим секретности. Но с тех пор шахты на регламентных работах стали называть не по номерам, а по столицам, подлежавшим уничтожению в первый же час войны.

«Что-то теплозащита в варшавской шахте барахлит…», «Дайте контрольное питание на пражскую!», «Когда последний раз проверяли блок наведения в будапештской ракете?».

В очертаниях «Архелона», если не считать рубочных рулей и вертикального стабилизатора, не было ни одной прямой линии. Даже сварные швы разбегались по корпусу прихотливо, как будто подчинялись игре природы, а не технологической карте. Носовые цистерны были продуты до конца, поэтому широкий лоб «Архелона» с титановым оскалом гидролокатора выходил из воды высоко - по «ноздри» торпедных аппаратов. Гибрид бегемота, кита и тритона - так определил для себя Рейфлинт форму своей субмарины. Черный бог-громовержец с растопыренными крыльями восседал на рыбоящерном теле злым всадником. Но и это могучее тело, и это хмурое божество безраздельно повиновались ему, коммодору Рейфлинту.