- Ерунду ты говоришь. Ты осталась бы в моей памяти необъяснимым чудом, даже если бы выяснилось, что у тебя пять классов образования, три мужа, семеро детей и свиноферма под Брауншвейгом. Ты - это ты, достаточно было на тебя посмотреть, и все остальное утрачивало значения.

- Это ты сейчас так говоришь, - смеется Рада. - После того, как пятьдесят лет вспоминал девочку Надю, которая была прекрасна, как волшебная фея, и исчезла бесследно, как фее и положено.

- Мне, между прочим, в ту ночь отец дал почитать китайские народные новеллы. Про бессмертных фей, лисиц-оборотней и прочую прекрасную нечисть. Сказал, может, это и есть разгадка. И кажется, не шутил. Я, знаешь, тоже поверил, или почти поверил, по крайней мере, к концу книги окончательно понял, что ты не вернешься, нет у меня больше никакой Нади, и никакой надежды тоже нет. Но к тому моменту так влюбился в эти китайские истории, что перевелся в другой университет, где была хорошая кафедра востоковедения. Кстати, ни разу об этом не пожалел.

- Ну и дела, - смеется Рада. - Так и знала, что от моего исчезновения тебе будет больше пользы, чем вреда! У тебя же была хорошая жизнь, правда, Мишенька?

- Хорошая, да. Была и до сих пор есть. - И, помолчав, добавляет: - Никакой надежды, но очень, очень хорошая жизнь.

- Вот видишь, - говорит она. - Вот видишь.

Каждое утро, проходя мимо их квартиры, он слышит запах лимонного пирога; наверное, снова Эльза испекла пирог, думает он, и наверняка в связи с этим Ида скоро потеряется навсегда, исчезнет и начнет доставлять им страдания своим небытием, и что тогда?

"Что тогда?" наступает уже вечером - следовательно, это утро было не "каждым", а вполне конкретным.

- Ида носила синий пуховый платок, желтые цыплячьи носочки и сарафан в разноцветные жирафики, - диктуют они.

- Дорогой, дорогой Ээ! - всхлипывает Анна, обмакивая выпачканные в слезах тоненькие мушиные пальчики в сахарную пудру, оставшуюся от утренних блинчиков с абрикосовым джемом. - Вы должны, должны найти ее, она старенькая, она может выйти за угол и потеряться под колесами грузовика, превратиться в огромную глупую птицу и улететь на северный конец города, чтобы сидеть там под мостом и ждать, пока приплывет баржа, которая никогда не приплывет; нам без нее ох, нам без нее о господи, еще утром она пекла лимонный пирог, а сейчас лежит на дне замерзшей реки и улыбается форелям.

Ээ - полицейский. Он не может игнорировать подобные заявления. Несмотря на то что он точно знает, что именно происходит на дне замерзшей реки, водится ли в этой реке форель (ловили прошлым летом там с сотрудниками златокудрого сазана), вернется ли Ида (в этом месте он хватается за голову потными, пухлыми руками и начинает тоненько рычать) и кто исчезнет следующей, - они вечно исчезают, они вечно теряют друг друга, и это нормально, это жизнь.

- Вернулась, вернулась! - приветствует его Мармла, встреченная на лестнице с букетом фиалок, откуда фиалки, думает он, тоже небось набрали их в замерзшей реке.

- Утром вышла просто как ни в чем не бывало из своей комнаты, - улыбается Мармла. На ее плечи накинут синий пуховый платок. Ээ вымученно улыбается: я за вас так рад, говорит он, так счастлив, ну конечно же, приду на пирог, ну да, одному тяжело и грустно, о да, приду на пирог, приду, скучно разумеется, а у вас там ого-го, балаган, тра-ла-ла, Мармла исчезает наверху, Ээ открывает дверь подъезда и выходит во двор. Идет дождь. Ээ думает: можно гадать по исчезновениям. Например, если следующей исчезнет Цесла - дождь перестанет идти, и целый месяц не будет дождя. С другой стороны, это не очень хорошо для рыбной ловли, - поэтому если пропадет Анна, дождь будет моросить раз в неделю, как раз перед выходными, снова поедем на озеро, может, щука попадется. Постучат в дверь в семь утра с тихим скорбным: "Пропала, куда-то пропала Эльза, пожалуйста, зайдите к нам и составьте какой-нибудь протокол, объявите ее в розыск, сделайте для нас хоть что-нибудь" - жди внезапных заморозков, готовь сани. Что же будет, если потребуют разыскать Мармлу, самую добродушную и музыкально одаренную ("Она так и ушла со своим любимым ирландским свистком, о господи, в каких темных ночных парках она играет звездам грустные северные песни, а если какие-нибудь мальчишки отнимут у нее инструмент и сломают его, она и сама сломается, она ведь и есть самый хрупкий музыкальный инструмент в мире, каждый человек в принципе жутко хрупкий инструмент!"), - возможно, Ээ повысят, и он переедет в другой дом, где под ним не будет жить пять старушек, одна из которых, шестая, постоянно куда-то девается.

Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.

Тем не менее Эмму искали всем двором, - Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: "Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство, - он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку; даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно - он бы все равно, - потому что Эмма прекрасно вяжет, и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть".

Слово "посмотреть" звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным образом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей ("Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!") и небольших тряпичных кукол без лиц, будто сошедших с картин Малевича.

Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему, - у него вообще мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: "В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма, - ага, получили?" Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.

- Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, - просит он и почти не волнуется, но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта - аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов, "она вообще любила Африку", мямлит кто-то из осиротевшей пятерки; и сарафанчик для Иды в жирафики вышила, еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

- Вот смотрите! - рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). - Это лицо Цеслы - правильно? В смысле - Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу "Це-сла", не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке - выпуклая, лимонного цвета (здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины). Крашеные хной рыжие волосы, - вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета - пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то (торжествующе обводит их взглядом) Эмма! Что это значит?