– Облавина Зинаида Тихоновна, одна из наиболее влиятельных здесь фигур, а для нас-то, пожалуй, и поопасней самого Спазмана.

Прекрасная женщина, если ее не задеть, – прокомментировал Арий, спуская, как мог, свое ломаное тело с койки и устанавливая его при помощи костылей в ходячее положение.

– Мне уже надо куда-нибудь идти? – поинтересовался Алеша, немного встревоженный беспокойством ненормалов.

– Не знаю, как тебе, а мне, хочешь не хочешь, а будут сейчас делать тонизирующие прижигания, будь они прокляты, и никто здесь еще не избежал ни одной процедуры.

Арий нахмурился, словно рассердился на Теплина, что, мол, при избытке собственных забот он вынужден заниматься чужими, и поскакал в том направлении, куда стекались все. Алеша инстинктивно пошел за ним. Он не мог подвергнуть сомнению осведомленность такого множества людей и скорее готов был усомниться в своих предположениях. А что, если ему не должно и даже вредно находиться в курсе собственного лечения?

Заходя на галерею, ненормальные, набравшиеся откуда-то в неожиданно большом количестве, уверенно и угрюмо разбивались на группы по известному им признаку и образовывали очереди, иногда предлинные, перед дверями комнат, которые Алеша мысленно назвал

"кабинетами". Возле одной двери с надписью "Электрошок" собирались в основном старые женщины, хотя попадались и чьи-то дети, у другой, с надписью "Рвотное", толпились почти одни мужчины, как возле пивной, а возле третьей, на которой значилось "Бойлер", стоял всего один серолицый юноша в чужого размера пижаме, озирался и кривил бледные губы. Все ненормалы, включая тех, что считают своим долгом всегда подшучивать, настроены были сердито, как люди, направленные на бесплатный труд. Никто не нарушал очереди, но и не уклонялся от нее.

Одним словом, все выглядело производственно. Бодряками глядели медики. Они сновали между покорных пациентов, как жадные белые чайки в неповоротливых серых голубиных стадах, остро задевая встречных взглядом, репликой, а то и локтем. Вот кто сочетал удовольствие с необходимостью и с толком вершил дело. Смотреть на них было страшновато. Без единого вопроса Алеша занял очередь к двери с лаконичной надписью "Бокс", не очень длинную, но и не слишком короткую как подозрительная очередь в "Бойлер", и наиболее близкую ему по возрастному и половому составу. "Попробую сюда, – сказал он себе. – Прогонят – и хорошо". Напряжение росло.

Людей принимали порциями по пять-семь человек и выпускали довольно быстро таких же, но облегченных миновавшей процедурой, расслабленных, а потому болтливых. "Сегодня не так больно", – доходило до Алеши.

– "А мне как ломом садануло, аж в глаза отдало. А мне сегодня хорошо, как сквозь вату. А мне больно, очень больно, как никогда.

Главное, расслабиться и покрепче сжать зубы". Все выходящие прижимали к носам пропитанные кровью тампоны.

– Пять-семь человек мужчин, быстро, пока не выбрала и не отвела за руку сама, – сказала из двери медицинская голова в высоком цилиндрическом колпаке. Из кабинета повеяло чем-то обморочным. Алеша оглянулся и, поскольку никто не попытался его опередить, вошел в

"бокс".

В центре комнаты стояло устройство вроде разрезанной вдоль высокой бочки, то есть половина бочки из пластика и стали, от которой, как от всякого порядочного устройства, отходили многочисленные кабели и провода. Внутри полубочки находилось возвышение с резиновым ковриком, как на весах, а позади нее был расстелен обычный спортивный мат.

Пациенты подходили к столу с пультом управления, за которым сидела медицинская работница в колпаке, и кратко переговаривались относительно каких-то специальных данных. Кое-что из услышанного работница заносила в свой журнал. "Блистеров? Так точно. Блистеров.

Какие жалобы? Никаких. Плохо. Боли есть? Острые? Хорошо. Сегодня поставим вам пятерочку по шкале Битнера, это у нас двести килограмм-силы, поделаем недельки две-три, постепенно доведем до семерки, а затем повторим цикл сначала. Договорились?"

Другой работник, сильный фельдшер с засученными рукавами, ставил пациента на подставку внутри полубочки и устраивал его подбородком на специальную кожаную подушечку, называемую почему-то "прикладом" и весьма напоминающую велосипедное седло.

– Повыше. Пониже. Так. Закройте глаза и сожмите зубы. Не дышите.

Фельдшер делал кивок, работница кивала, как было у них заведено, в ответ и нажимала красную кнопку на пульте. Жужжал электронный сигнал (зум), из углубления напротив лица больного выскакивал боек, своего рода мини-таран с округлым стальным набалдашником, и ударенный отлетал, садился или отшагивал на мат, в зависимости от силы удара и ударенного. Если у пациента шла носом кровь, ему давали тампон, если нет – повторяли процедуру.

– Как самочувствие? – спросили, наконец, Алешу.

– Нормальное.

– Как нос?

– Нос как нос.

– Голова болит?

– Сейчас да, а вообще-то нет.

– Прекрасно. Начнем-ка мы с троечки по шкале Битнера, а затем посмотрим, как ухудшится у нас самочувствие, и незаметно догоним до семи "бит". Договорились? Фамилия?

– Теп-лин.

– Что вы мне морочите голову. Теплин? Вас здесь нет. Следующий.

На обратном пути Алеша увидел, что очереди возле кабинетов заметно сократились, а возле двери "бойлера", из-за которой доносились клокотание и стоны, нет совсем никого.

Вопреки своему названию Днищево находилось не в долине, балке, ущелье или каком-либо еще углублении, хотя бы отдаленно напоминающем дно, а напротив, на вершине живописной горы Карапет-Даг. Не будучи населенным пунктом в обычном смысле, Днищево обладало статусом и всеми административными правами центра мнимого национального округа и одновременно заповедника. Здесь не было ни одного постоянного жителя, и многочисленные пациенты больницы или, точнее, клиники психофизической и нравственной нормализации имени Днищева, равно как и весь ее персонал, условно считались коренным населением и фактически подчинялись главному доктору клиники и директору заповедника Евсею Давидовичу Спазману, который, кстати, был и депутатом карапет-днищевского национального округа от либералов.

Понятно, что больных и прочих ненормальных невозможно выделить в особую нацию, и они не пойдут на это, даже если, например, все алкоголики, параноики или заговорщики имеют между собой больше общего, чем, например, все турки. Днищево пользовалось статусом национального округа по исторической традиции.

Когда-то, и не так давно, в долине Карапет-Горы обитал немногочисленный, но рослый и, как принято говорить, вольнолюбивый народ карапетов с относительно высоким уровнем примитивной культуры.

Эти полумифические туземцы были, по мнению одних историков, людьми тюркского происхождения и христианского вероисповедания некой утраченной традиции, а по утверждению других – бывшими полуславянами-полукельтами иудейской религии. Во всяком случае, в оставшихся от них надписях на могильных плитах (а больше от них ничего не осталось), удалось обнаружить слова как тюркского, так и славянского и, что самое странное, западноафриканского происхождения, высеченные алфавитом, весьма напоминающим древнемексиканский.

Надо ли говорить, что столь малочисленный и технически отсталый народ, обитающий в столь благодатной местности, не мог не подпасть под руку более сильных держав? Ассирийцы, вавилоняне, персы, греки, римляне, византийцы, арабы и, наконец, турки, если не ошибаюсь, сельджуки, поочередно, с огромными трудами и потерями захватывали

Карапет, изгоняли веру и власть своих предшественников и… в течение одного-двух поколений полностью ассимилировались, превращаясь в коренных карапетов – рослых, доброжелательных и, как принято говорить, вольнолюбивых.

Окончательной независимости многострадальным карапетам удалось дождаться лишь после созданного Днищевым декрета "О самоотделении вплоть до полного присоединения" (см. Е. Д. Спазман. "Нормализация государства"), когда они изъявили добровольное желание быть признанными нормальным государством, как то подсказывала напрашивающаяся сама собой историческая закономерность.