О веселом и легком?

— Не-ет, тогда, может быть, лучше я приду завтра.

— Нельзя. Единственное желание больного — видеть вас. Когда он был без сознания, он бредил только о вас. Ведь вы молодая девушка, неужели не можете на пять минут взять себя в руки? Ради него.

Я не гожусь в солдаты. У меня ни капли отваги. Я сразу раскисаю и готова пуститься наутек. Сидела за дверью и собиралась с силами, пока не решила, что теперь справлюсь.

Сестра заверила, что надежда есть, потому что боль­ной «молодой и сильный». В первую минуту я не уз­нала этого «молодого и сильного». Когда я вошла, он смотрел в сторону окна, и такая безмерная усталость была на его прозрачном, восковом лице, что оно каза­лось старческим: так мало было в нем жизни, и она, казалось, уже ускользала.

Только когда я вплотную подошла к его кровати, он повернул голову, увидел меня и на одно короткое мгно­вение краски и жизнь словно бы вернулись на его став­шее совсем чужим лицо.

За дверью я все хорошенько продумала. Как я рас­скажу ему забавную историю, которая произошла се­годня утром с Сассь, как она с тарелкой щей налетела на Прямую и... Вот здесь, стоя у постели Энрико, я чувствовала такое неописуемое, огромное несоответст­вие между будничной, счастливой школьной жизнью и лежащим здесь Энрико, что было совершенно невоз­можно притворяться веселой и молоть всякий вздор. Глубоко запавшие глаза смотрели на меня с каким-то настолько мучительным вопросом, что я сжала руками спинку кровати и не могла произнести ни слова. — Садись, Кадри!

Его голос и бессильный жест, указавший на табу­ретку, потрясли меня еще больше. Ведь невозможно же, чтобы человек молодой, цветущий человек, кото­рый всего несколько дней назад был самым лучшим и сильным спортсменом в команде, который съедал за обедом по несколько порций, который шутя поднимал младших ребят, каждого одной рукой и поднимал их высоко, над собой, мог так измениться.

Я села. Так сильно закусила губу, что вкус крови ос­тался у меня во рту, но это было совершенно беспо­лезно.

— Куколка, опять ты из-за меня плачешь? Прости. Вечно я заставляю тебя плакать.

Ох, никому на свете не пожелаю проливать такие слезы! «Куколка», сказал он мне. Это была его улыбка, чтобы утешить меня. Он утешал меня! Просил про­щенья! Энрико просил прощенья у меня?!

Я слишком хорошо помню, что означает такая пере­мена в человеке. Я не забыла еще мою строгую и суро­вую бабушку, которая с каждым днем, приближавшим смерть, становилась все молчаливее и ласковее. То, что не может жизнь, может приближающаяся смерть.

Прощенья просил Энрико у меня! У меня, кто дол­жен бы стоять у его постели на коленях и благодарить его!

Когда я вновь очутилась на лестнице и остановилась, не видя ничего от слез, кто-то тихонько взял меня за локоть.

— Ну, что же ты тут стоишь. Пойдем.

Это был Ааду. Значит, и его привело сюда беспо­койство. У него болело сердце за судьбу единственного друга, а мне нечем было его утешить.

— Ты его видела? Ну, как он? — спросил Ааду, а я в ответ расплакалась еще горше. Мы шли рядом по до­роге к школе. Я всхлипывала, а Ааду молчал. Только немного спустя, когда мне удалось с собой справиться, я рассказала ему о том, что видела.

— Чертовы мерзавцы! — И Ааду поддал ногой ва­лявшийся на дороге камень. — Я сейчас ходил в мили­цию. Их еще не поймали. Может, и не поймают. Се­годня ночью кто-то пытался забраться в кооператив. Ясно, что их работа. И опять скрылись.

Ааду злился, и мне показалось, что он даже скрипнул зубами. Чем резче говорил Ааду, тем лучше это на меня действовало. Я чувствовала, что в возмущении Ааду, этого обычно равнодушного и хладнокровного маль­чика, я словно обрела для себя опору.

— Черт, это нельзя так оставить. Надо что-то пред­принять. Ты слышала, как сделали в одном большом городе? Там тоже какие-то беглые заключенные начали было всех терроризировать. Представляешь, все ком­сомольцы вышли на улицы. Группами по несколько десятков человек, и за какие-то две недели город был очищен. Нам было бы достаточно двух-трех ночей. Если бы собрать всех ребят. Со всего города. Надо спра­виться!

Я взглянула на него. Неужели это действительно был Ааду Аадомяги, мой одноклассник, который до сих пор прославился только одним подвигом — отказал де­вочке, пригласившей его танцевать? Я смотрела и прислушивалась. Стояла пораженная. Как попало ч у в с т в о на лицо Ааду? Большое, человеческое, страстное чувство.

И всамом деле, никто иной, как наш Ааду, в тот же вечер организовал чрезвычайное собрание и всех девя­тиклассников и десятиклассников разом привлек к этому делу. Только Свен из-за своей больной ноги, кото­рую он все еще с трудом волочил, не смог примкнуть к ребятам.

Нам предстояло охватить всю городскую молодежь и, прежде всего, конечно, школьников. Мы с Ааду схо­дили даже в комитет комсомола и в милицию. Всюду встретили поддержку. Не знаю, когда мы в те дни за­нимались, когда спали, но усталости не чувствовали.

Уже на следующую ночь на дежурство вышли пер­вые патрули школьников и заводских. Наши ребята добровольно взяли на себя более частые дежурства.

Мы были единственной школой, где в этом деле уча­ствовали также и девочки. А именно — Лики, Веста, я и даже Марелле. Другие чувства помогли мне подавить страх. Правда, это далось нелегко, но я знала одно: только так я смогу жить дальше. У меня, как, впрочем, у всех нас, была одна мысль — найти и уничтожить то страшное, что покушается на спокойные весенние ночи нашего города. На мирные дни нашей юности, чтобы омрачить их. Теперь я не понимаю, откуда брались силы часами ходить по ночным улицам, я впереди, а мальчики на расстоянии, так, чтобы их нельзя было сразу заметить.

Насколько сильнее стала я за время этих необычных прогулок, Я закалилась не только на эти короткие весенние ночи, но и на всю жизнь. Это я знаю теперь, но ясно чувствовала и тогда. Именно это сознание по­могло мне преодолеть мою самую большую слабость — трусость. Сначала я готова была поднести к губам сви­сток, завидя любую движущуюся тень, каждую секунду я ощущала весь ужас недавно пережитого, и каждую секунду снова преодолевала его... Мне это удалось. Быть может, только это сейчас и поддерживает меня немного.

Очень хочется забыть это время. Но разве такое за­будешь! Такие воспоминания уходят в глубину, мы перестаем их ощущать, как нечто пришедшее извне, и со временем они перерастают в то или иное качество нашего всегда обновляющегося «я»...

Это была удивительная весна. Слишком удивитель­ная. Я узнала отчаяние и страх. Научилась преодоле­вать их ненавистью. Ненавистью к человеконенавистни­честву. Ненавистью ко всему бесчеловечному, и в этих, жестоких событиях и мыслях открыла для себя нечто, воплотившееся во многих глазах близких мне людей, нечто, о чем я очень много читала и слышала, что до сих пор было для меня чем-то далеким, а этой весной стало ясно ощутимым, поразительным и трогательным.

Любовь!

Я избегала употреблять это слово в своем дневнике, потому что считала себя молодой и глупой, да так оно и было... Лишь очень смутно я различала твой далекий отзвук в песне без слов лебединой стаи и во всем пре­красном и добром, что встречала в жизни. И в светлом и чистом тепле дружбы. Но ты другая. Иногда ты мо­жешь быть совсем другой, как ни в одной книге и ни в одной жизни...

Иногда ты как папоротник, что цветет только в леген­дах и растет в тени. Одну такую легенду, странную, необыкновенную, могу рассказать и я.

Трудными были дни, когда я возвращалась из боль­ницы и каждый встречный расспрашивал меня, а я только и могла ответить: надежды очень мало. Еще труднее было в эти дни из-за снов Марелле.

Да, тут-то они и начались. Каждое утро она расска­зывала мне что-нибудь мучительное, какие-то кош­мары, бессмысленные и бредовые. Пока и мне не начали сниться еще более страшные вещи. Я стала бояться Марелле, как вестника смерти или самого страшного сна. Наконец, однажды я не выдержала и накричала на нее. Наверно, это было очень грубо, потому что Марелле расплакалась. Мне стало очень стыдно и от души жаль Марелле, но все-таки я не смогла не думать: о том, что впервые вижу ее плачущей и не заметить, что плачет она как-то по-особенному и делается просто отталкивающе некрасивой.