Это я-то нервничаю? В самом деле. Только сейчас я почувствовал, что у меня подергиваются уголки рта и веки. Потрогал пальцем - вроде ничего нет, а сам чувствую, что по лицу пробегает какая-то лихорадочная дрожь.

- Как же тебя могли осудить, если ты кругом чист? - допытывался Грюневальд. Он явно поднахватался на допросах.

- Косвенные улики.

- А почему не обжаловал приговор, раз он основан лишь на косвенных уликах? - Назойливый дознаватель хитро улыбался, но опять же только правой половиной лица.

- Улик было так много, что я сам бы себя осудил, - признался я малодушно.

Напряженная тишина едва не оглушила меня. Со всех сторон в меня впились глаза. Мой ответ прозвучал то ли очень наивно, то ли чересчур нахально. И слушатели еще не успели решить, как именно. И вдруг тишину разорвал громкий хохот. Я обернулся. Хохотал какой-то блондин, лет тридцати на вид.

- А ты шутник, - сказал он. - Даже если все так, то нам-то уж можешь признаться. Жить легче будет. Почувствуешь себя как после бани, и все узреют, что ты покаялся. Это первая ступенечка по пути к исправлению, первый шажок к получению льгот в нашем санатории.

- Не будем его торопить, братцы, - стал успокаивать Грюневальд слушателей, не удовлетворившихся моими объяснениями. - Не будем. У него теперь много времени. Если бы тут у нас все было в таком же изобилии, как время, да еще подкинули бы женщин на исправление, то, клянусь вам, я нипочем бы отсюда не ушел! Ха-ха-ха!.. Н-да, надо ли ему признаваться? Сомневаюсь, очень даже сомневаюсь. Ведь когда всплывают новые улики, дело можно пересмотреть. А признание явилось бы доказательством вины. И если выяснится, что убийство было не случайным, а умышленным, то вместо пожизненного могут приговорить и к смерти. Как он распорядится своей жизнью - его дело, не наше.

Грюневальд убедил недовольных, и они разошлись. Вскоре уже никто не обращал на меня внимания. Один только седой Грюневальд остался рядом со мной.

- Путаная история, - начал он отеческим тоном. - Вообще-то и впрямь нет смысла врать. - Вот я - сижу за убийство по неосторожности; да еще удрал, оставил жертву без помощи; да еще сбил пешехода, который пытался меня остановить. Итого накрутилось на двенадцать лет. Сначала я тоже думал многое отрицать. Но адвокат вовремя посоветовал говорить правду. Правильно сделал. И вот стараюсь, хорошо работаю, поведение тоже неплохое, на производстве даже внес несколько рационализаторских предложений. Надеюсь, все это зачтется и, может, выпустят досрочно. Три года позади, рассчитываю еще лет на пять. Все-таки перспектива, как думаешь?.. Но если у тебя умышленное, то лучше помалкивай.

- Да нет же, я не убивал!

- Видишь ли… - Грюневальд с удивлением посмотрел на меня, задумчиво потер подбородок и покачал головой. - Запомни одно: мы не любим вспоминать о суде. Но в сказочку о невинно осужденном никто тут не поверит. Такое бывает раз на несколько тысяч случаев. Нам слишком хорошо известно, что такое суд. Мы только сделали вид, что поверили тебе… мы, что ли, вошли в твое положение. Какое великодушие с нашей стороны, а?.. Между прочим, меня зовут Вальдемар.

Однако у него не хватило великодушия подавить свое любопытство. Может, он только притворяется, хочет выведать у меня что-нибудь, а потом «заложить»? До чего же быстро усваиваешь эти понятия, смехота!

- Так что это у тебя за косвенные улики? - не отставал Грюневальд.

Своим проклятым любопытством он постепенна раззадорил меня, и я разоткровенничался.

- Я оказался с ним вдвоем в лесу, ночью. Перед этим мы поругались, чуть не до драки. На черенке ножа обнаружили отпечатки моих пальцев. Нож был мой. Ищейка прошла по моим следам от того места, до самого дома. На моей куртке была кровь убитого. Все сошлось точка в точку. Я чуть в обморок не грохнулся от страха, можешь себе это представить? Когда меня вызвали на следственную комиссию, на столе у них лежал нож. Я-то был уверен, что в лесу у меня в руках ничего не было, а когда глянул на стол, вижу: нож мой. Незадолго до этого я потерял его - то ли в лесу обронил, то ли в поле, то ли на дороге. Такая жуть меня взяла, что я отказался его признавать - не мой, и все; упирался, пока его не узнали свидетели - мол мать, отец и брат… И только одна деталь совсем не укладывалась в их схему. Лезвие ножа задело печень. Раневой канал шел снизу вверх, а должен бы идти наоборот, сверху вниз, даже если бы я был левшой и ударил спереди. Но я правша. И вот это никак не увязывалось.

- Ну и что? Ты с ним подрался, кроме вас, никого не было. Только ты можешь знать, из какого положения был нанесен удар.

- Судебный эксперт полагает, что ударили сзади в бок.

- Вот видишь, на все есть объяснение. В душе небось признал, что он прав?

- Нет, я стоял лицом к Мадеру.

- Кто это видел, дружок? - Грюневальд ненадолго задумался, потом покачал головой. - При таких обстоятельствах отпираться совершенно бессмысленно. Лучше бы сознался: мол, вынужден был защищаться и, мол, превысил предел необходимой обороны. Может, и удалось бы малость выкрутиться!

- Так это была бы ложь, черт возьми!

- Ну и что? Если я сумею так соврать, что разменяю пятнадцать лет на двенадцать или десять, то всю жизнь буду гордиться этим. Мораль на суде пусть читают те, кому положено, а обвиняемый должен все выслушать. Его забота - выпутаться.

- Но мне никто не верит, я могу только поклясться, что не я убийца! - крикнул я.

Грюневальд отпрянул. Вокруг опять стали собираться люди, привлеченные нашей перепалкой. Захотелось убежать куда-нибудь, хоть обратно в одиночку, которая целый месяц принадлежала мне, мне одному. Но бежать некуда, я был пленником этого ужасного общества.

Грюневальд посмотрел на меня как на сумасшедшего и поднялся.

- Поглядим, чего ты этим добьешься, - сказал он с неприязнью, очевидно рассерженный тем, что я ему не доверился. - Если не сумел охмурить суд, нас тем более не охмуришь. - Шаркая, он отошел с обиженным видом.

Наконец меня оставили в покое. Но успокоения не наступило. Руки дрожали. К горлу подкатывала тошнота, голова болела сильнее, чем во время суда. Если бы все дело было только в убитом Мадере! Я бы признался, честное слово, и, может, успокоился. Забыл бы начисто и о разговоре на лесной дороге из Рабенхайна, и о выпитой перед тем водке, да и черт с ним, с самим Мадером, хоть он и мертв. Все к чертям, все - кроме Улы.

Что это вдруг на меня нашло? Моя рука судорожно сжалась, будто держала черенок ножа, как тогда ночью. Я силился распрямить пальцы, но они упорно скрючивались. Левой рукой я разжал их. Голова раскалывалась от напряжения, как в ту минуту, когда я внезапно ощутил это орудие убийства в своей ладони и не мог понять, почему оно вонзилось в бок Мадера. Мадер свалился, а я, потрясенный, ломал спичку за спичкой, пока удалось зажечь, и тут увидел, что он умирает… Он успел лишь прохрипеть: «Сволочь… Ты поплатишься за это…»

Я тогда как безумный метался по лесу. Хотел во что бы то ни стало разыскать убийцу - да, да, ибо я уже смутно сознавал, что сумею доказать свою невиновность, только поймав негодяя. И это было моей самой большой ошибкой. О том, чтобы сообщить полиции, я подумал, но испугался: вдруг меня там арестуют. Стал перебирать в памяти весь вечер, шаг за шагом: ссора у трактира, да еще при свидетелях; люди видели, как я в ярости бросился вслед за Мадером. Кто мне поверит, если столько фактов говорят против меня? Но ведь именно поэтому мне и надо было как можно скорее вызвать полицию. Это бы хоть сколько-нибудь отвело от меня подозрения… Впрочем, свидетели слышали, как мы ругались, словно заклятые враги…

Обессилевший, я вернулся домой - вошел не через калитку, а перелез через забор, чтобы меня не видели, - прокрался в свою комнату и рухнул на кровать. «Нельзя так, - говорил я себе, - сейчас же встань и иди в полицию!» Но не трогался с места и думал; потом услышал, как залаяли собаки и кто-то кулаком забарабанил в дверь.