– Эй, шкет! – нетрезво закричал высунувшийся из брички мужик. – А ну, дуй сюда! Быстро!
Проходя мимо второй брички, Петька увидел в ней Леньку Козыря. Тот сидел на настоящем кожаном сиденье, весело скалился и украдкой показывал ему кулак. Ленька вертелся между красной то ли от стыда, то ли от счастья теткой Аленой и огромным мужиком, который был, наверно, его отец. Петька не помнил мужа тетки Алены, потому что того забрали на фронт совсем давно.
Он бы и своих дядьку Витьку с дядькой Юркой не помнил, но над комодом у бабки Дарьи в светлых красивых рамках висели их фотографии.
Кулаки у мужика, прижимавшего к себе Леньку, были каждый размером с пасхальный кулич.
– Сюда иди! – заорал на Петьку мужик, из-за которого остановилась вся компания. – Чего рот разинул? Долго тебя ждать?
Петька подошел к бричке и увидел, что мужик был одноногий. Слева от него сидел упревший в своем френче председатель колхоза, а справа какая-то размалеванная тетка. Одноногий крепко прижимал тетку к себе, поглаживая ее по бокам.
– Залазь, – склонился он к Петьке, протягивая руку.
Рука на ощупь оказалась крепкая, шершавая и твердая, как лопата.
– Вот так! А ну, двинься, – одноногий ткнул в спину дядю Игната, который и без того сидел на облучке, сильно скособочившись и озираясь назад, как будто боялся пропустить что-нибудь.
Почтальон с такой готовностью бросился на край своего сиденья, что Петька испугался за него – как бы тот не упал. Но дядя Игнат только счастливо оскалился и закивал, как его собственная лошадь, когда она отгоняет мух. Петька перелез через деревянную культю, вальяжно пристроенную одноногим на облучке, и примостился напротив размалеванной тетки.
– Видал? – сказал одноногий, толкая локтем упревшего председателя. – Видал, какой получился? Хорош, а? Похож на героя? А ну-ка, иди сюда!
Он резко дернул Петьку к себе, и тот от неожиданности едва не свалился на дно брички. Чтобы удержать равновесие, он оттолкнул от себя одноногого и крепко вцепился в сиденье.
– Ты чего? – зашипел на него дядя Игнат. – Ты чо творишь-то? Это же, знаешь кто? Это ж Герой Советского Союза! Это же папка твой. Вот дурак… Ничо не понимает…
Петька замер, уставившись на одноногого, и весь мир вокруг него прекратил свое существование. Уходящая к станции дорога; степь, лежащая слева от нее; пыльный кустарник справа; ефрейтор Соколов, который уставился на тетку Алену и на огромные кулаки ее мужа; Хиротаро, которого наконец перестало тошнить, и он выпрямился, и смотрел на Петьку, прикрывая ладонью глаза – все это исчезло в одно мгновение, и остался только шепот дяди Игната: «Дурак… Это отец твой… Папка…»
– Папка, – повторил Петька, и в голове у него стало так странно, как бывает, когда не можешь найти какой-то важный ответ, и бьешься над ним целый день, и потом еще целый вечер, а он никак не приходит, и ты в полном отчаянии, но когда просыпаешься утром и открываешь глаза – ответ уже тут, и ты уже все знаешь, как будто кто-то шепнул, кто-то прислал телеграмму. Но Петька твердо знал, что телеграф этот работает только ночью, а тут прямо днем, без всякого сна – залез в бричку, и вот он, ответ. Сидит без ноги, пьяный, скалится…
– Ну чо рот разинул? Иди сюда, говорю!
Одноногий со смехом стянул Петьку с облучка и снова толкнул локтем председателя:
– Пересядь! Не видишь – тесно.
Председатель нахмурился, но все же полез на высокое сиденье рядом с дядей Игнатом. Почтальон от такого соседства уполз уже совсем на край облучка и висел там каким-то непонятным своим почтальонским чудом.
– Вот так вот, – дыхнул сладким запахом водки на Петьку одноногий, усаживая его рядом с собой. – Вот здесь теперь самое для тебя место. Рядом с героем. Смотри!
Он выдернул откуда-то из-за спины раздувшийся вещевой мешок, раскрыл горловину и показал Петьке целую кучу денег.
– Бери, мне не жалко. На! – одноногий схватил пригоршню мятых купюр и сунул их Петьке за пазуху. – Гуляй, деревня! Ты вот сюда еще погляди! Глянь, какую я тебе кралю привез!
Он обхватил размалеванную тетку за шею, прижал ее к себе и крепко поцеловал в накрашенные губы.
– Эх, Настюха! Да ты знаешь, кто это? Это же сын мой! Ты понимаешь?
– Я не Настюха, – сказала размалеванная, отталкивая от себя одноногого. – Меня Люба зовут.
– А я говорю – Настюха!
Одноногий неожиданно рассердился и что было сил врезал кулаком по переднему сиденью. Петька успел испугаться, что достанется председателю, но кулак опустился точно между ним и дядей Игнатом. Бричка вздрогнула, а конь, который уже спокойно щипал траву на обочине, поднял голову и переступил с ноги на ногу.
– А ну, зови сюда своих репортеров! – заорал одноногий на председателя. – Герой хочет фотографироваться! В кругу семьи хочу, чтоб портрет был! Как у людей!
Он обхватил Петьку и свою размалеванную бабу обеими руками и резко прижал их друг к другу. Петька уткнулся головой прямо в ее мягкую грудь, от которой сильно несло потом, одеколоном и почему-то жареными семечками.
– Пусти, – негромко сказала размалеванная, но одноногий продолжал держать их и громко смеяться.
– Видал, какую мамку тебе привез? – шепнул он Петьке в затылок. – Теперь заживем.
Петька представил себе жизнь с одноногим и размалеванной, еще раз втянул запах жареных семечек и молчаливым ужом выскользнул из крепкой хватки.
В бричку уже влезал человек с фотоаппаратом.
– Снимай! – закричал одноногий.
Из-за репортера дяде Игнату и председателю пришлось еще потесниться на облучке. Фотограф нацелил свой аппарат на Петьку, потом на одноногого и, наконец, щелкнул.
– Настюху не сфотал! – закричал одноногий. – А ну, еще раз давай!
Репортер снова поднял камеру, но на этот раз одноногий уже внимательно следил за ним и сразу уловил подвох.
– Куда целишь? Не входит она у тебя! Думаешь, я не вижу?
Он ткнул репортера кулаком в бок, тот сморщился и вопросительно посмотрел на председателя.
Председатель вздохнул, покачал головой, но потом все же кивнул, разрешая сфотографировать и размалеванную тетку тоже.
– Для истории, Настюха! – заорал одноногий, когда репортер опустил свою камеру и выпрыгнул из брички на землю. – Герой Советского Союза домой вернулся! Я тут теперь устрою! За каждый лагерный годок ответят мне, суки! Я покажу им веселую жизнь!
Он привстал, развернулся и, упираясь своим единственным коленом в сиденье, погрозил кулаком куда-то назад, как будто виноватые в его нелегкой судьбе то ли ехали на телеге позади него, то ли прятались где-то в степи.
Под шумок Петька тихонько соскользнул с брички и, нырнув за нее, тихой сапой направился к своему японцу и Соколову. Ефрейтор продолжал сверлить взглядом тетку Алену, которая его совсем как будто не замечала. Она без конца прижималась к своему огромному, как гора, мужу, поправляла на нем то ремень, то гимнастерку, то зачем-то даже медали, и они позвякивали в ответ, сверкая на солнце.
– Ты куда? – заорал одноногий, увидев Петьку уже рядом с ефрейтором. – А ну, давай обратно! В Разгуляевку едем! Гулять будем!
– Я не могу, – сказал Петька, щурясь от солнца. – У меня друг помирает.
– А-а, друг… – осекся одноногий. – А чо с ним?
– Не знаю. Вот доктора к нему японца ведем.
– Ну, ладно, – одноногий махнул рукой. – Еще свидимся. Бывай!
Он опустился на сиденье и толкнул дядю Игната.
– Пошел!
Передняя бричка тронулась, а следом за ней пошла и вторая. Тетка Алена наконец бросила украдкой взгляд на ефрейтора Соколова, а гармонист, сидевший на облучке рядом с кучером, как будто только и ждал этого. Быстро склонившись к ее мужу, он что-то шепнул ему на ухо. Отец Леньки Козыря завертел головой, начал привставать, как будто хотел выскочить из брички, но тут ее немного качнуло, и он рухнул обратно на сиденье.
В этот момент одноногий вдруг заорал:
– Стой! Стой!
Брички остановились, и Ленькин отец опять зашевелился, пытаясь вырваться из цепкой хватки своей жены. Тетка Алена висела на нем, как собачонка, вцепившаяся в медведя. Бричка под его тяжестью заскрипела, накренилась, и тетка Алена в отчаянии закричала на кучера:
