«Картошкой? – протянул охранник с усами и улыбнулся. – Точно, дурной».

Петька почувствовал, что гроза миновала.

«Ну, я пойду?»

«Шагай, – сказал старшина. – Но про спирт не забудь. Если что, мы сами к тебе в Разгуляевку нагрянем. Усек?»

«Я понял!» – крикнул Петька уже на бегу.

«Стой!» – закричал усатый охранник.

Петька остановился как вкопанный. Он вдруг услышал сердце волчонка, стучавшее ему прямо в указательный палец.

«Ты Алену, которая у сельсовета живет, знаешь?»

«Знаю. У нее сына Ленькой зовут».

«Во-во, она самая. Ты это, забеги к ней. Скажи, что ефрейтор Соколов просил его навестить. Что-то давно ее у нас не видно».

Он почесал нос, а остальные охранники засмеялись. Петька молча кивнул и сорвался с места.

«Насчет спирта, смотри, не забудь!» – долетело у него из-за спины.

* * *

Разгуляевка получила свое название именно из-за спирта. Местные выменивали его за рекой у китайцев кто на что мог, а потом продавали приезжим. Благо Аргунь в этом месте была неглубокой и к концу лета пересыхала совсем. Те, кто промышлял контрабандой, зимой перебирались на ту сторону по льду, а летом по многочисленным тайным бродам. Народ съезжался сюда со всего Забайкалья. Дешевле и чище спирта, чем в Разгуляевке, было не найти во всей Советской стране.

Однако для Петьки не все было так просто. Дед Артем так искусно укрывал свой драгоценный товар, что Петька, как ни старался, не мог выследить – куда он его увозит. Дед прятал спирт каждый раз в новое место. Чтобы узнать, надо было ехать с ним к контрабандистам, но дед ездил туда всего три дня назад и теперь раньше чем через месяц в Китай не собирался. Поэтому Петька боялся, что охранники устанут ждать и заявятся в Разгуляевку гораздо раньше. От лагеря на машине было всего десять минут.

Теперь Петька сидел на сеновале, гладил волчонка и думал о том, как бы ему разузнать про этот дурацкий спирт. Устав от размышлений, он начал колупать коросты. На правой коленке была особенно большая – та, которая появилась после того, как он примчался на взрыв. Ковырять ее теперь было одновременно сладко и больно. Точно так же, как издали, из ямы или из-за забора, следить за Ленькой и пацанами, когда они играют в ножички или в «чижа».

Волчонок зашуршал сеном, ткнулся носом в Петькину ногу и начал слизывать выступавшую кровь. Язык у него был мягкий, как влажная теплая тряпка, которой мамка вытирала Петьку, когда он болел. Петька захихикал и оттолкнул волчонка от себя.

– Щекотно, дурак, – сказал он.

Внизу застучали копытами пойманные бабкой козы.

– А ну, пошли, дуры! – сказала она, закрывая дверь на щеколду.

Петька одной рукой зажал морду волчонку, чтобы тот не зевнул, а другой прикрыл себе рот, чтобы не рассмеяться. Он тоже не любил коз.

Бабка Дарья всегда говорила, что коз надо любить и что они, матушки, всю войну нас кормили. Но это не ей, а Петьке приходилось надрываться и таскать из степи огромные куски каменной соли, от которых потом руки разъедало в кровь. К тому же дурацкие козы слизывали эти валуны так быстро, что Петьке нестерпимо хотелось их всех убить.

Однако последние три дня он лупил коз не только за это. Козам доставалось из-за волчонка. По запаху они, разумеется, знали, что он был никакой не собакой, и поэтому сильно волновались, время от времени начиная метаться по сараю и стукаться головами о стены. Бабка Дарья встревожилась, гадая – почему это козы сходят с ума, и Петька принял решение вызвать огонь противника на себя. Иначе бабка могла догадаться, что со «щенком» не все чисто.

Врываясь в сарайчик, Петька начинал колотить и без того перепуганных коз направо и налево, а бабка Дарья гонялась потом за ним с палкой по всему двору, недоумевая – чего этот паразит вдруг словно с цепи сорвался.

Но зато она не думала на щенка. Ей казалось, что коз надо спасать от «паразита».

– Тихо у меня там! – прикрикнула она теперь со двора, потому что козы, войдя в сарай, тут же сбились в кучу и дружно бросились колотить своими рогатыми башками в дверь.

Петька, уже почти не сдерживаясь, тихо засмеялся и отпустил волчонка, которому все это время закрывал пасть.

Сам он легко переносил, когда его били. Во-первых, не всегда успевали поймать, а во-вторых, он очень быстро научился надувать взрослых. Когда они все-таки до него добирались, Петька так громко орал, охал, стонал и притворялся, что они чаще всего плевались и ограничивались одной-двумя оплеухами. Правда, бабка Дарья иногда могла треснуть так, что на секунду темнело в глазах, но это удавалось ей не часто. Петька по пальцам мог пересчитать свои поражения. Причем по пальцам одной руки.

Когда козы немного утихли, он улегся на сене, закинул ободранную коленку на другую ногу и стал размышлять о том, почему его вообще бьют. Выходило, что между детьми и взрослыми постоянно шла война. Нормальная война с превосходящим в силах противником. Только диктор дяденька Левитан не говорил красивым голосом в сельсовете из черной тарелки: «От Советского информбюро». И дед Артем потом не бежал в степь проверять – украли у него на радостях спирт или на этот раз хорошо спрятал.

Петька задумчиво лизал палец, легонько касался им саднящей коленки, морщился, еле слышно шипел и вспоминал о том, как дядька Юрка еще перед своим отъездом на фронт смотрел на синяк у него под глазом, смеялся и говорил: «Терпи, паря. Меня, знаешь, как твоя бабка в детстве охаживала? Схватит полено – ба-бах! Кто не спрятался – я не виноват! Первому всегда достается. Витьку вон уже и не трогал почти никто. А мамку твою всей семьей целовали в жопу. Зацеловали, ети ее… Надо было крапивой драть. Куда нам теперь с ней?» Дядька Юрка качал головой, вздыхал и гасил самокрутку. «В общем, паря, плохо быть первым. Первому – все говно. Но ты не сдавайся. Порода в тебе нашенская, хоть и разбавленная чуток. А ебарю этому мы с Витькой все равно башку оторвем. Поедем на фронт и разыщем».

Уже в полудреме Петька вспоминал слова дядьки Юрки и, туманно блуждая мыслями, мечтал о том, чтобы мамка опять с кем-нибудь спуталась, и тогда у него, может, родится брат, и никто этого брата уже бить не будет, потому что он ведь второй, а лупить его будет только он один – Петька, и это будет настоящее счастье.

Глаза его еще несколько раз открылись, скользнув по сияющим дырам в крыше. Петька зевнул, повернулся на левый бок, потянул волчонка за лапу и, подложив ладонь под чумазую щеку, уснул.

Во сне он увидел, как дядька Юрка и дядька Витька ездят на большом танке, а товарищ Сталин летает в огромном самолете и метко бросает бомбы прямо в фашистский штаб.

Через полчаса Петька вдруг зашевелился, быстро залопотал что-то несвязное, вытянулся как струна, словно собирался прыгать головой в воду, но не проснулся, а снова затих.

Волчонок, которого он едва не придавил, откатился от него серым лохматым шаром, хлопнул спросонья глазами и тут же вернулся к нему под бок. Зевнув, он потянул зубами Петькину рубашку, фукнул носом и еще раз зевнул. Козы внизу настороженно переступили ногами.

Луч солнца, давно уже подкрадывавшийся к Петькиной голове, наконец добрался до его подбородка. Сначала нагрел ему рот, потом переполз на переносицу, а потом еще выше – туда, где на лбу светился треугольником маленький белый шрам.

Про то, как этот шрам у него появился, Петьке как раз и снился теперь сон.

«Иди сюда, выблядок! – кричал ему во сне Ленька Козырь. – Чего ты там прячешься? Будешь с нами в „чижа“ играть?»

Солнечный луч двинулся по Петькиной голове дальше, поднимаясь к темным и жестким коротко стриженным волосам. Если приложить руку – колются, как стерня. Зато всегда можно ладошку об них почесать, если чешется. А по стерне после покоса только дурак босиком ходить станет. Тем более бегать.

«Беги, придурок! – орет на Петьку во сне Козырь. – Беги! Пусть зашьют!»

Но ничего не видно, потому что кровь заливает глаза. И ногам от стерни больно.