– Умею, – отвечал Валерка, удивляясь Петьке еще больше. – Только здесь на рисунке другое совсем нарисовано.

– Ну, где здесь другое? – кричал Петька и от нетерпения вскакивал на ноги. – Здесь, что ли? Или вот здесь?

Он хлопал Валерку книжкой по голове, а потом по заднице и отбегал к самой кромке воды, у которой они расположились, выбравшись по-партизански незаметно из Разгуляевки.

Время шло уже к осени, и солнце не нагревало прозрачный голубой воздух, а пробивало его насквозь, мимоходом скользя по Валеркиной голове, испуганно втянутой в худющие плечи, по пустынному берегу, по начавшим желтеть кустам и застрявшим в них радужным паутинкам, по сердитой спине злого как черт Петьки и по темной воде, сквозь которую оно проникнуть уже не могло, и поэтому все, что невидимым осталось на дне, должно было оставаться невидимым теперь уже до следующего лета.

– Ну, откуда ты такой умный? – кричал Петька. – Навязался, гад, на мою голову!

– Я не умный, – тихим голосом отвечал Валерка. – Просто в твоей книге так нарисовано. По траве надо ходить всей ступней, а по твердой земле – на носочках.

Петька рывком раскрывал книгу, находил нужный рисунок под номером 115 и убеждался, что Валерка, как всегда, оказался прав.

– И не по земле, а по грунту! – кричал он уже лишь для того, чтобы сохранить за собой право на крик.

– Ну, по грунту, – соглашался Валерка и тяжело вздыхал.

На самом деле ему было не важно, как надо ходить по траве, а как по твердому грунту. Просто он любил точность и рисунку доверял больше, чем словам.

Тем более что в книжках он все равно разбирался лучше Петьки.

– Теперь будем тереть переносицу, – говорил тот. – Три давай. Тогда не чихнешь. В разведке это самое главное.

Валерка без разговоров ухватывался за свой небольшой облупленный нос и теребил его до тех пор, пока из глаз не начинали бежать слезы.

– Ну как? – спрашивал Петька. – Охота чихнуть?

– Нет, – отвечал Валерка, изо всех сил стараясь не плакать.

– Вот видишь. Значит, все правильно в книжке написано.

Однако Валерка, на свою беду, признавался, что ему не хотелось чихать и до того, как он начал тереть переносицу.

– Как это не хотелось? А ты захоти! Нюхни что-нибудь.

И Валерка начинал нюхать траву, пыль, камни – вообще все, что валялось на берегу, включая обломок весла и старые сети.

– Ну, чего? – нетерпеливо спрашивал Петька. – Охота чихнуть?

– Нет, не охота.

Валерке было стыдно за то, что ему никак не удается помочь другу, и от этого он сильно страдал.

– Может, домой вернемся? – предлагал он. – Тут нюхать совсем нечего. Палки какие-то. А там найдем что-нибудь…

– Тут нечего?!! – в гневе переспрашивал Петька. – А это вот что?

Он хватал из-под ног пригоршню песка и раздувал ноздри.

– Да ты просто нюхать не хочешь, гад!

Но Валерка хотел нюхать. Петька даже представить себе не мог, как он хотел. Ради Петьки он мог сделать буквально все – если, конечно, в этот момент его не позовут играть другие пацаны, – однако втягивать носом песок он на самом деле боялся. За день до этого мамка пошила ему из старых занавесок новую рубаху, и он еще ни разу не испачкал ее кровью. Ему почему-то казалось, что если подольше ее беречь, то кровь из носа не побежит еще долго-долго, а может, даже перестанет совсем.

Но говорить такую чепуху Петьке он побоялся, а потому просто смотрел на него большими глазами и теребил пока еще чистый подол с подсолнухами, из-за которых больше привык выглядывать в окно, высматривая – не идет ли с работы мамка.

– Чего вылупился? – орал на него Петька. – Смотри, как надо! Учись, пока я жив!

Ткнувшись лицом в песок, он резко втягивал его носом, потом зажмуривался и наконец начинал чихать. Чихал Петька так долго, что Валерка успевал вспомнить про старые часы, которые висели у них с мамкой дома, и про обшарпанную одноглазую кукушку, которая никогда не останавливалась, прокуковав положенное количество раз, а продолжала и продолжала выскакивать, насчитывая иногда столько часов, сколько и в помине не вмещалось в целые сутки.

В перерывах Петька честно тер переносицу, но это ему не помогало, и он все чаще сердито топал ногой, уже почти задыхаясь и взвизгивая, беспомощно смотрел на Валерку, который расплывался перед ним в густой пелене слез, и задирал голову к небу, откуда на них с любопытством посматривали проплывающие на юг журавли.

* * *

Петька открыл глаза и тут же зажмурился, чтобы не видеть того, что очутилось вдруг перед самым его лицом. Сидя в своей внутренней темноте и не желая смотреть, он соображал – как же это так могло получиться. Очевидно, он задремал, оставшись один в лесу, и неизвестно сколько тут просидел. Но откуда взялось вот это?

Петька осторожно приоткрыл один глаз, надеясь, что этоисчезнет, но оно не исчезло. Оно улыбнулось, расплылось в синих сумерках, как блин с узкими глазками, и закивало.

«Пошел в жопу, – хотел сказать Петька, но вместо этого лишь засипел и закашлял. – Япошка проклятый…»

Он этого не сказал. Просто сидел у своей сосны и кашлял.

– Харада тривоги, – улыбаясь, сказал японец.

– Пошел в жопу.

– Пырь да туман.

– В жопу.

У Петьки наконец получилось выдавить это слово, но японец продолжал улыбаться.

Он был старый. Теперь Петька видел это отчетливо даже в наступившей вдруг темноте. Лет пятьдесят, не меньше.

– Чего надо? – просипел Петька, хватаясь рукой за горло.

Японец осторожно потянул его за руку. Петька попытался сопротивляться, но сил на это у него не оказалось.

С непонятным ему самому равнодушием он подумал, что японец, видимо, сейчас задушит его. Убьет, как убила хромая тетка Лукерья своего мужа-летчика еще до войны. Подошла к нему с топором, когда он спал, и отфигачила голову. Правда, топора у япошки не было, но Петька подумал, что он, наверное, управится и без него. Разгуляевские бабы шептались, что тетка Лукерья зарубила мужа от ревности.

– Не лезь, – тихо попросил Петька. – Я кому говорю.

Но японец не отставал.

Хромая тетка Лукерья сбросила мужа в подполье, и Петька долго потом мучился по ночам, пытаясь понять, что за штука такая – ревность, из-за которой можно запросто отрубить кому-то башку, и представляя себе, как этот летчик лежал там рядом с картошкой – без головы, без фуражки, без неба, без эскадрильи, без своего самолета, как будто тетка Лукерья отрубила и это все тоже вместе с красивой стриженной «под бокс» головой. Петька каждую ночь таращился в темноту, вертелся под одеялом и все старался улечься так, чтобы не лежать, как мертвый летчик в подполье. Он, правда, не знал точно, как этот летчик на самом деле лежал, но иногда ему казалось, что знает. Перед тем как уснуть, он обязательно сгибал ногу в колене и следил, чтобы руки не остались на животе.

Теперь Петька посмотрел на свои ноги и быстро согнул правую в колене.

– Харада тривоги, – снова сказал японец, задирая Петькину голову вверх и осторожно касаясь жгучей ссадины у него на шее.

«Ну, все, – сказал себе Петька и закрыл глаза. – Прощайте, товарищ Сталин и мамка. И дядька Юрка с дядькой Витькой, прощайте. И товарищ старший лейтенант Одинцов».

Японец пощупал его голые плечи, провел ладонью ему по груди, а потом нагнул Петьку вперед, так что он почти уткнулся носом в свои собственные коленки, и ему снова стало трудно дышать.

– Пырь да туман, – задумчиво сказал японец где-то над Петькиным затылком, и Петька вдруг взвился от боли, как будто в спину ему пырнули ножом.

До этого он и не знал, что там у него была рана. Сучком, наверное, пропорол, когда свалился на землю.

– Больно же! – заорал он, выпрямляясь и отталкивая руки японца. – Дурак, что ли?!!

Японец забормотал что-то и сунул свою руку Петьке под нос. На ней была кровь. Почти черная в темноте.

– Ну и чо? – сказал Петька. – Не твое собачье дело! Все равно вас всех перебьем! Пошел в жопу.

Японец вскочил и отбежал на дальний конец полянки. Там он подхватил что-то с земли, быстро вернулся и снова присел на корточки перед Петькой. В руках у него была котомка, которую он бросил еще в самом начале, и Петькина рубаха.