Что же до того, как проводил вечера Тед, то ясно было лишь, что на машине он никуда не выезжает. У него в съемном доме был велосипед, но Эдди ни разу не видел, чтобы Тед садился на него. Как-то раз, когда Марион не было, в доме Коулов зазвонил телефон, и на звонок ответила ночная няня; звонил бармен из бара и ресторана в Бриджгемптоне, где (по словам бармена) почти каждый вечер ел и выпивал мистер Коул. В этот вечер мистер Коул, отъезжая на своем велосипеде, выглядел как-то особенно неуверенно. Бармен звонил, чтобы выразить надежду, что мистер Коул благополучно добрался до дома.
Эдди поехал в Бриджгемптон и последовал маршрутом, которым, по его представлению, Тед должен был добираться до арендуемого дома. И он сразу же обнаружил Теда – тот крутил педали на Оушн-роуд, а потом – когда фары Эдди осветили его – свернул с дороги на обочину. Эдди остановился и спросил, не нужно ли его подвезти. Теду оставалось проехать меньше полумили.
– Я катаюсь! – сказал Тед, делая ему отмашку рукой.
А однажды утром, после того как Тед провел ночь в собачьей будке, от подушки пахло другой женщиной, и запах был гораздо сильнее, чем запах Марион.
«Значит, у него другая женщина!» – подумал Эдди, который еще не знал схемы, которой пользовался Тед с молодыми матерями. (Текущая хорошенькая молодая мать приходила позировать по утрам три раза в неделю, сначала с ребенком – маленьким мальчиком, но потом одна.)
Объясняя Эдди свое разделение с Марион, Тед сказал только: ему, мол, жаль, что секретарская работа Эдди совпала со «столь грустным периодом в столь долгом браке». Хотя это заявление и подразумевало, что грустные времена могут пройти, но чем больше парнишка понимал, какое расстояние разделяет Тед и Марион, тем больше утверждался в мнении, что их брак кончился. И потом, Тед заявил только, что их брак был «долгим»; он никогда не говорил, что брак был удачным или счастливым.
И тем не менее даже по многочисленным фотографиям Томаса и Тимоти Эдди видел – хорошие и счастливые времена все же бывали и когда-то Коулы были друзьями. В доме были фотографии званых обедов с другими семьями, пар с детьми; фотографии Томаса и Тимоти на днях рождения с другими детьми. Хотя Тед и Марион редко появлялись на фотографиях – там везде были главными персонажами Томас и Тимоти (пусть и представленные подчас только своими ногами), – имелось достаточно свидетельств того, что Тед и Марион когда-то были счастливы, хотя, может, и не обязательно счастливы друг с другом. Даже если их брак никогда не был счастливым, у Теда и Марион было немало хороших дней с их мальчиками.
Эдди О’Хара не мог вспомнить в своей жизни столько счастливых событий, сколько было изображено на этих фотографиях. «Но что случилось с друзьями Теда и Марион?» – спрашивал себя Эдди. Исключая нянек и натурщиц (или натурщицы), он никого в доме не видел.
Если (как это уже поняла четырехлетняя Рут Коул) Томас и Тимоти обитали в другом мире, то для Эдди они явились из иного мира. Они были любимы прежде.
Всему, чему училась Рут, училась она у своих нянек; няньки по большей части не произвели на Эдди никакого впечатления. Первая была местной девушкой, со своим парнем, похожим на головореза, тоже местным (по крайней мере, так показалось Эдди с его экзонианской перспективы). Парень был спасателем на водной станции и обладал иммунитетом к скуке, каким должны обладать все спасатели. Этот головорез каждое утро привозил няньку и, если Эдди оказывался поблизости, сверлил его злобным взглядом. Эта была та самая нянька, которая регулярно водила Рут на пляж, где загорал спасатель.
В первый месяц того лета Марион, которая обычно возила няньку и Рут на пляж, а позднее забирала их, только раз или два попросила Эдди подменить ее. Нянька с ним не разговаривала, а Рут – к стыду Эдди – спросила его (снова): «Где ножки?»
В тот день нянькой была девица из колледжа на своей машине. Звали девицу Алис, и она была слишком надменная, чтобы разговаривать с Эдди, ну разве что снизошла, чтобы сказать: она, мол, знала как-то одного выпускника Экзетера. Естественно, он закончил академию до того, как Эдди туда поступил, а Алис знала только его имя – то ли Чики, то ли Чаки.
– Возможно, прозвище, – глуповато предположил Эдди.
Алиса вздохнула и сочувственно посмотрела на него. Эдди опасался, что унаследовал от своего отца склонность говорить банальности и что его скоро тоже нарекут какой-нибудь кличкой вроде Мятного и это имя пристанет к нему на всю оставшуюся жизнь.
У няньки из колледжа была еще и летняя работа в одном из ресторанов в Гемптонах, но Эдди туда никогда не захаживал. Она была хорошенькой, а потому Эдди не мог смотреть на нее, не испытывая чувства стыда.
Вечерней нянькой была замужняя женщина, чей муж работал в дневное время. Иногда она приводила с собой двух своих детишек – они были старше Рут, но уважительно играли с ее бесчисленными игрушками, главным образом куклами и кукольными домиками, которыми пренебрегала четырехлетняя девочка. У нее в детской был профессиональный мольберт с отпиленными ножками. А у единственной куклы, к которой Рут испытывала приязнь, не хватало головы.
Из трех нянек только вечерняя относилась к Эдди по-дружески, но Эдди по вечерам уходил из дома, а если оставался, то предпочитал проводить время в своей комнате. Его гостевая спальня и ванная располагались в дальнем конце длинного коридора второго этажа; когда Эдди хотел написать письмо матери или отцу или записать что-то в своем блокноте, он почти всегда оставался там в одиночестве. В своих письмах домой он не сообщал, что Тед и Марион расстались на лето, и, уж конечно, помалкивал о том, что регулярно мастурбирует, прижимаясь к обтягивающим одеждам Марион и вдыхая ее запах.
Тем утром, когда Марион застала Эдди за этим занятием, он очень детально воспроизвел на своей кровати некое подобие Марион. Там была персикового цвета блуза из тонкого полупрозрачного материала (вполне подходящая для душной собачьей будки) и такого же цвета бюстгальтер. Блузу Эдди оставил незастегнутой. Бюстгальтер, который он положил там, где приблизительно можно было предполагать увидеть бюстгальтер, был частично открыт, но в основном был спрятан под блузой, словно Марион начала раздеваться и вдруг остановилась. Это создавало впечатление страсти или, по крайней мере, спешки. Ее трусики (тоже персикового цвета) были положены как полагается (талией кверху, пахом книзу) и на правильном расстоянии от бюстгальтера, то есть как если бы трусики и бюстгальтер и в самом деле были на Марион. Эдди, который разделся донага (и который всегда мастурбировал, ухватив свой пенис левой рукой и натирая его о правое бедро), прижался лицом к раскрытой блузе и бюстгальтеру. Правой рукой он поглаживал невообразимо шелковистую гладь трусиков Марион.
Марион понадобились доли секунды, чтобы понять, что Эдди раздет донага, и догадаться, чем он занимается (и с помощью каких визуальных и тактильных вспомогательных средств!), но, когда Эдди увидел ее, она не входила в его спальню и не выходила из нее – она стояла в оцепенении, словно собственный призрак, и Эдди, вероятно, надеялся, что так оно и есть на самом деле; кроме того, Эдди увидел не саму Марион, а только ее отражение в зеркале спальной. Марион, которая могла видеть Эдди в зеркале и во плоти, получила уникальную возможность видеть, как одновременно мастурбирует и тот и другой.
Она исчезла в дверях так же быстро, как и появилась. Эдди, который еще не дошел до эякуляции, знал не только, что она видела его, но и что за долю секунды она узнала о нем все.
– Извини, Эдди, – говорила Марион с кухни, пока он пытался спрятать ее одежду. – Я должна была постучать.
Он оделся, но так и не осмеливался выйти из спальни. Он надеялся услышать ее шаги вниз по лестнице к гаражу (или – что было бы еще более милосердно – услышать звук отъезжающего «мерседеса»), но она, напротив, дожидалась его. А поскольку он не слышал, как она поднималась по лестнице из гаража, то понимал, что, видимо, стонал, мастурбируя.
