Столыпин машет рукой: оставь, мол.

Голицын. Мне пора, господа! Лев Сергеевич, а ты?

Пушкин. Иду, иду тоже… Дорохов, ну что теперь кулаками-то махать?

Голицын. И других винить! Всяк сам свою пулю ловит.

Пушкин. И на свою Черную речку спешит.

Голицын (Столыпину). Не затягивайте, съезжайте! И не мучьте себя… (Трубецкому.) И вы. Слышите? Что уж теперь!..

Пожимают руки. Столыпин кивает.

Бенкендорф. Ия откланяюсь.

Собираются и выходят.

Дорохов кусает подушку, рычит.

Второй жандармский голос. А вот, вашество, стишок мною списан, сказывают, Лермантова: «За девицей Эмили молодежь, как кобели…» (Хихикает.)

Первый. Оставь, прочту.

Пушкин, Голицын и Бенкендорф на террасе.

Пушкин (тихо). А в самом деле, кто помнит королей, при которых жил Дант? Или Шекспир? Кому известно, кто ослепил Гомера?

Голицын. Да будет! У государя и без того многотерпеливое сердце. Мог он и с Пушкиным, и с иными обойтись куда круче, но…

Пушкин. Да куда ж круче?

Голицын. Тише! Поставь-ка себя на его место: станешь ты дозволять то, что подрывает власть и вредит отечеству?

Бенкендорф. Зачем же равенство ставить между отечеством и властью? Власть разная бывает – отечество одно.

Пушкин. Складно, юнкер! Татары – тож триста лет были на Руси властью!

Бенкендорф. И что ж за вред от Пушкина отечеству?

Голицын. А ну вас! (Машет рукой и быстро идет с крыльца.)

Дорохов откинулся и вмиг уснул.

Краски заката.

Столыпин и Трубецкой.

Столыпин (по-прежнему с горькой иронией). Ну что, Сергей, видно, пора. Воду пили, ванны принимали, погуляли…

Трубецкой. Что говорить, много успели. Даж Мишку похоронить. Я поеду в полк завтра. Езжай и ты. Не думай.

Столыпин. Да. Теперь, видать, все равно… Дорохов-то! Накричался.

Пауза.

…Ах, не хотелось ему помирать! Всю жизнь про смерть разговаривал, – видно, утомил ее.

Трубецкой. Судьба. Случай.

Столыпин. Случай-то случай, да только он его десять лет стерег. Пренебрежение к пошлости отличает всякого умного человека, но он доводил его до абсурда, до невозможности. Вот пошлость и отплатила.

Трубецкой. Тоже хочешь сказать: сам виноват?

Столыпин пожимает плечами.

…Да, сами мы в себе виноваты… Столыпин. Ах, как надоело все!.. Тоска, Серж!..

Входит Соколов.

Соколов. Обедать-то станете, Алексей Аркадьич?

Столыпин. Что?… Нет, не буду. (Трубецкому.) Ты не хочешь? (Тот отказывается.) Ты вели собираться, старый. Бумаг только его не трогай, я сам приберу.

Соколов. И то надо, батюшка, все растаскают: дамы кто листок унесет, кто пуговку, и этого не убережем… Этой барышне снурочек от крестика нательного отказали…

Трубецкой. Это ты Кате? Вместо ее бандо?

Столыпин кивает.

Соколов. Как барыне-матушке-то все свезем, как покажем? Как же ты, скажет, Андрюшка окаянный, не уберег барина, как упустил?… Да как же, скажу, матушка, ходил, пил, ел, а наш-то его все: Мартыш, Мартыш!.. Кабы знал я, матушка,… Вот тебе и Мартыш!.. (Уходит.)

Трубецкой. Мартыш!.. Он все в остроге?

Столыпин. Не знаю. Какая разница, он сделал свое дело… А мы… Мы и теперь защитить его не можем. (Подходит и снимает со стола портрет.) Прости, Миша…

Трубецкой. Опять бежать! Ну, судьба!..

Темная комната с решеткой. За деревянным столом, на котором листки бумаги и чернильница с гусиным пером, сидит Мартынов (25 лет). Лицо его освещено свечой. Он в черкеске, голова обрита, баки, он грубо красив, выражение упрямое. Он не пишет, он говорит с человеком, который ходит по темной части комнаты, – это жандармский подполковник Кушинников, «особых поручений» чин, посланный Бенкендорфом на Кавказ тотчас вслед за Лермонтовым. Кушинников петербуржец, не стар, неглуп, хорошо информирован, дело свое знает. В гражданском платье. Заунывная песня за стеной.

Мартынов. Я еще раз требую, господин подполковник, пусть переведут меня из острога: всю ночь пьяные песни орут, матерщина, псалмы читают, – этак с ума недолго сойти… Слышите?

Кушинников. Да, я сказывал коменданту, это сделается.

Мартынов. Они корпуса жандармов как огня боятся, стоит сказать…

Кушинников. Я говорю, сказывал. А нас что уж бояться!

Мартынов. Как мужика какого пихнули и забыли!

Кушинников. Ну-ну, не обижайтесь, сделается… Так я, как изволите видеть, показаний с вас не снимаю, протоколов не делаю. И вообще прошу понять: разговор имеем мы с вами как бы и неофициальный. Вы человек военный и поймете: мое дело – доложить своему начальству всю картину в наиболее правдивом свете, только и всего. Подробности, как вы понимаете, мне уже известны, но всех мотивов и пружин…

Мартынов. Да какие ж пружины! Я уж вам отвечал. Убить я его не хотел. Я терпел много, но он не оставлял свой постоянный топ persiflage,[3] издевался, рисовал карикатуры. Я ношу эту форму и необходимый к ней кинжал, вот так. (Показывает то место, где пряжка бывает.) И он обыгрывал это в мало приличном виде. И при совсем молоденьких demoiselles, у Верзилиных, Надин – пятнадцать, а Грушо – девятнадцать.

Кушинников. Груше двадцать один.

Мартынов. Да? А она говорила… Не о том, впрочем!.. (Продолжает.) Я впал в бешенство, выговорил ему – в тот вечер у Верзилиных, – а он опять за свое и смеяться: мол, вызови меня, коли так.

Кушинников. Смехом?

Мартынов (не слушая). Что мне оставалось? Возможно, во мне обострено point d'honneur,[4] но в наши времена, когда чувство чести некоторыми вообще ни во что не ставится… Я сделал картель. В бешенстве.

Кушинников (как бы про себя). Смехом… в бешенстве… (Мартынову.) Да-да, понятно. Но прошло два дня, было время остыть, примириться…

Мартынов. Я много прощал и мирился, но теперь мы… то есть я… решил его проучить, раз и навсегда…

Кушинников. Вы считали, это произведет верное впечатление на местное общество? Например, на кружок госпожи Мерлини?

Мартынов. Не знаю. Его там не жаловали, да, но я о том не думал…

Кушинников. И решили сами? Или с кем держали совет?

Мартынов. Что?

Кушинников. Целых два дня после вызова… Человек не может быть сам с собой, не обсуждать с друзьями…

Мартынов (гордо). Господин подполковник! Я!.. Один!.. Никто!..

Кушинников. Полно, полно, успокойтесь… Скажите, возможно, вы и в ходе самого поединка ожидали новых каверз, насмешки? Допустим, незаряженного пистолета или… Вы успокойтесь.

Пауза. Мартынов понимает, что ему помогают.

Мартынов. Да, тут всего можно ждать, – их игривость достигла вершин Эльбороуса…

Кушинников. Но, однако, игривость-то должна была б упасть при столь жестоких условиях дуэли и дальнобойных кухенрейтерах…

Мартынов. А, этим его не взять! – он на засады бросался и на батареи.

Кушинников. Воинская храбрость вашего противника не вызывает у вас сомнения?

Мартынов (важно, подумав). Нет. Если холод души и презрение к жизни назвать этим словом.

Кушинников. Как?

Мартынов. Кому жизнь-то не мила – смерти не боится.

Кушинников. А…

Пауза.

Мартынов. Конечно, чего хочешь от них жди!..

Кушинников (осторожно). Почему вы не ждали его выстрела?

Мартынов (быстро). Потому что он бы не выстрелил. Потому что…

Кушинников. Хорошо, хорошо, оставим самый поединок… Поверьте, я понимаю ваше состояние, вашу подготовленность к столь пылким действиям. Я наслышан обо всем. И о том, как господин Лермонтов интриговал против вашей сестры, как утерял однажды переданные вам письма…