Ему казалось, Сашка Андрианов чем-то угрожает Веке. От такого всегда жди подвоха. Вон какую рожу нажевал! На матросских харчах раздобрел. Поймать бы, стервеца! Но он хитер. Сколько раз Михайло был в комиссии, снимал остатки — придраться не к чему. Все сходится. Даже на мышей ничего не списывает. Такого, конечно, тянет «пошухарить». Ему и обстрел нипочем.
— Корешок, ты Веку бы не трогал, — попросил Михайло несмело.
— Пошто ее не трогать? Она прошла огонь, воду и медные трубы. Бабец что надо! Тебя часто вспоминает. Говорит: лежишь с одним, а думаешь про другого...
— Ох, какая ты гадюка, Сашка! Ох, гад ползучий! Чем тебя стукнуть? Полено или кирпичину в руки?
Впалые щеки Михайла стали лиловыми, глаза сухо заблестели. Андрианов отпрянул, попятился к выходу.
— Ополоумел совсем. Ты что?
— Зачем ее трогаешь?
— А что зевать? Ты же блажной. Тебе на шею баба кинется, а ты не пошевелишься.
Послышался протяжный вой снаряда: «ё-у-у-у». Этому кланяться не стоит: если воет, значит, уже пролетел! Снаряд хрустнул, точно переломили сухую доску. В окно, что выходит на Северный вал, было видно, как взлетели ошметки болотистой земли. Следующий снаряд не долетел до казармы. Он срезал угол краснокирпичного дома, куда свозят покойников, скользнул, не разорвавшись, на мостовую. Потом ухнул так, что звон застелил уши. Сыпануло в стену камнями. Верхнее стекло окна дзинькнуло, осколки высыпались на пол. Не сговариваясь, Михайло и Андрианов подняли тяжелый деревянный щит, прикрыли им окно.
Дежурный Брийборода заглянул в потемневший кубрик.
— Усим приказано ховаться вниз!
Михайло попросил:
— Иди, Борода. У нас тут розмова.
— Ага, зрозумив!
Андрианов решил кончить разговор шуткой,
— Миха, отгадай загадку. Какая разница между снарядом и эрзац-матросом?..
— Пакостная загадка. Голодной курице просо снится, так и тебе. Неужели ни о чем другом думать не можешь? У тебя же, говорят, жена есть, дочь...
— Война все спишет!
Андрианов ездил в порт с переменником Лукиным. Привезли картошки, но не сушеной. С южного берега пришли две баржи с гнилухой. Нашли ее в заброшенном хранилище совхоза, что за Ораниенбаумом. Вонючая картоха. Может, выбрать которая поцелее, пустить на суп, а с остальной крахмалу намыть?
Картошку перебирали, перемывали. Но толку мало. По казарме растекся такой запах — хоть носы затыкай. Но почему вдруг оживился Брийборода? Ребята говорят, хохол чего-то удумал. Так и есть. Брийборода заварил брагу, от которой потом у многих долго болели головы. Нагнал самогону. Сумской парень, опытный. У него на родине из свеклы такой гонят, что закачаешься. Коньяк «Три свеклочки» называется.
Брийборода взял в помощники переменника. И сказал при этом:
— Старый конь борозды не испортит!
У Лукина действительно опыт есть. Варивал, приходилось. Гнал из хлеба, из сахара, из той же картошки.
Когда все было подготовлено, Брийборода хлопнул в ладоши, погладил усы.
— Шуруй, папаша! Лукин раздул огонь.
Тощий кок помыл руки под краном и, вытирая их полотняным передником, заявил:
— Моя хата с краю!
— Ну, греби, греби отсюда! Понюхать не дам!.. И заварилась каша.
Синие капельки спирта заманчиво подрагивали на конце змеевика. Они медлили, точно раздумывая: падать или не падать на зеленое бутылочное дно. Лукин, завидев первую каплю, умиленно протянул:
— Господи, красота-то какая! Чиста, как слеза богоматери.
— Тю, затягнув, як дьячок молитву!
Брийборода, глядя на змеевик, рассказал Лукину такой анекдот.
Жил в селе дядько Хома. Был он депутатом сельсовета. Попал туда, конечно, случайно. Делами интересовался мало. На заседаниях чаще всего спал. Однажды рассматривался вопрос о сокращении штатов. Председатель разбудил дядька Хому и давай совестить его:
— Хома Тарасович, шо ж ты робишь? Разбираем такой сурьезный вопрос, а ты спишь.
— Ни, не сплю. Побий мене лихо, не сплю!
— Тогда скажи: будем сокращать аппарат чи ни? Дядько Хома почесал подбородок, вздохнул и сказал нерешительно:
— Хто его знает. Если только змеевик трошки сократить...
Лукину рассказ пришелся по душе. Он смеялся до того, что даже раскашлялся.
Змеевик до самого утра плакал жаркими слезами. Матросы по очереди спускались вниз. Брийборода, совсем «теплый», на манер дьяка Гаврилы из кинофильма «Богдан Хмельницкий», вопрошал заплетающимся языком:
— В бога веруешь?
Ему отвечали:
— Верую.
— Горилку пьешь?
— Пью.
— Истинно христианская душа!
С этими словами он подносил жаждущему лампадку — так он называл кружку с самогоном. Михайло тоже бегал «отмечаться». Утром в казарме витал самогонный дух.
Родин вбежал в кабинет Амелина.
— Дожили! ЧП! У меня в команде чрезвычайное происшествие! И всё ленинградские подрывники орудуют. Обстрелянные, купаные! Ты их защищаешь! А подумал, чем это пахнет? Перестреляю всех, сволочей, и сам себе пулю в лоб загоню! Представляешь, узнает командующий базой!.. Да встань же ты, тюлень несчастный, всколыхнись! Твоя команда вдрызг пьяная. Вот твои, «это дело», политзанятия. Вот они, твои семинарчики. Вот они, твои уговоры, беседы. На войне не беседы проводить с пьяницами, а к стенке ставить!..
— Ну вот, это дело, полез в пузырек. Нешто я сам не понимаю. Чего, это дело, зря шуметь? Надо разобраться: кто, почему? А ты, это дело, горлом хочешь взять. Нешто командиры так поступают?..
— Слушай, да ты или совсем умный, или только прикидываешься. Посмотри, что делается!
Замполит не обиделся. Он словно не слышал Родина.
— Ну мы, это дело, мигом разберемся.
Они втроем спустились на камбуз: капитан-лейтенант Редин, замполит Амелин и доктор Филимонов. Оттуда все успели разбежаться: кто в дверь, кто выскочил в окно на Северный вал. Только Брийборода остался на месте: бежать был не в силах. Он сидел на банке, положив щеку на стол. Руки его свисали, сильно оттянув плечи.
Поплатились многие: кому выговор, кому наряды вне очереди. Больше всего досталось Брийбороде: его отправили на форт «Чумный». Когда-то грозились сплавить туда Супруна, но пошел его друг Виктор Брийборода.
Века застрелилась утром.
