— Даже забыл, когда получал!.. Вчера слушал Совинформбюро. Луганск сдали...
— А от нее?
Доктор смотрел прямо в глаза. Михайлу было не по себе от такого взгляда. Откуда он знает о «ней»? Э, да чего тут еще прикидываться!
— Давно...
Михайло никому не говорил об этом. Носил в себе. Что толку говорить! У всех так. Всем тяжело. А тут как промолчать? Доктор — совсем чужой человек, а спросил!..
Горло сдавило. В глазах потеплело. Что-то хотелось сказать этому нестарому, седому человеку. Михайло пробормотал:
— Як же так? Як же теперь?..
— Поживем — увидим. На войне не все погибают. Мои вон прорвались. В кольце были. Сейчас в татарском селе за Волгой. — Доктор расплылся в улыбке. — Вот детвора, а? Жена пишет, уже научились лопотать по-местному. Если у них какой секрет, переходят на татарский язык... А лычку зря содрал. Знаешь, что теперь будет?
Не надо, доктор, пугать. Ну, что будет: «губа»?.. Раньше думал, что страшно. Теперь поумнел. Вон Афанасьев, командир дивизиона торпедных катеров, ходит в атаку, сидя сверху на боевой рубке. А Герой, Звезду Золотую носит! Некоторые ребята его чаще других на «губе», а посмотри, сколько у них орденов! Нет, доктор, ты не запугивай, лучше разреши посидеть на кушетке. Ты пиши, пиши. Михайло посидит молча.
Доктор писал, улыбаясь про себя. И вот не выдержал, сказал не то в шутку, не то всерьез:
— Полной свободы захотел? Долой всякую нивелировку личности! Так, что ли?
Михайло глубоко вздохнул, точно собирался долго и терпеливо разъяснять доктору его заблуждения. Он начал так:
— Когда ставят минное поле, каждой мине задают положенное углубление: против крупных кораблей — большее, против мелких — меньшее. Мина, она железная, безответная. Ей задали глубину, она и стоит. — Михайло повысил голос. — Но даже среди мин бывают строптивые! Такая качается, пока не перетрет минрепа. А перетрет — выхлюпнется на поверхность, плавает себе под ветерком.
— Тебе, минеру, должно быть известно. — В голосе доктора Филимонова уже не чувствовалось шутливости. — Такая мина — предатель: она выдает все поле. Ее расстреливают!
«Вон ты как повернул, доктор!.. Странно. И опять выходит, я щенок... Чем-то ты, доктор, похож на комиссара Гусельникова...»
...Вызывал и замполит, старший лейтенант Амелин. Ребята его зовут: «Это дело». Любой разговор он начинает так:
— Ну, это дело. Опять, это дело, набедокурил. Нешто так можно? Нешто тебе служба не по душе? У тебя есть все, что хоть. О тебе, это дело, командование печется. Тебя кормят, поят, одевают. А ты, это дело...
Михайлу он сказал то же и добавил:
— Тебя, это дело, приняли в кандидаты партии. Сколько осталось испытательного сроку? Месяц. Вот видишь, это дело. Нешто так положено вести себя коммунисту? Мы, это дело, срок можем и продлить.
Михайло призадумался. С Родиным поспорить можно, а с партией — невозможно! Михайло вышел из семьи, в которой партийная честь ставилась превыше всего. Он из партийной семьи. И если что не так — его осудит отец, осудят братья, осудит мать. Когда кто-нибудь из знакомых говорит матери: «Гарных сынков воспитала, Карповна!» — мать отводит похвалы: «Я их только родила. А воспитала Советская власть!»
Мать беспартийная, но партийные дела близко принимает к сердцу.
Михайло считает, что в своей жизни он все время поднимается вверх по ступенькам. И чем выше, тем труднее подниматься. Первая ступенька — октябренок — легкая. Когда принимают, даже биографии не спрашивают. Он помнит: день был теплый, солнечный. Учительница, Кристина Ильинична Солонская (на всю жизнь ее запомнил, потому что она первая), построила ребят в шеренгу, приколола всем красные бантики. Мишко перед строем читал стихи о дедушке Ильиче:
Пять дней и пять ночей не спали. Из-за того, что он уснул…
Затем вторая ступенька — пионер. Тоже нетрудная и все-таки посложнее. Надо знать заветы, давать торжественную клятву.
Когда вступал в комсомол, вот страху натерпелся! Митя Палёный гонял и по уставу и по международному положению. Гонял до испарины на лбу.
А теперь самая высокая, самая трудная ступенька. В кандидаты приняли. Примут ли в члены?..
Взыскания не дали. Видно, доктор заступился, «это дело» тоже замолвил словечко.
Родин вызвал к себе. Говорил стоя, держал стул за спинку, двигал им так, что ножки визжали.
— Есть приказ. Набирают курсантов в училище Фрунзе. Хочу послать тебя. Образование есть. Правда, горяч больно. Горек, как перец. Но там остудят. Как на это смотришь? Добро?
— Нет, добро не даю!
— Ты что! Я уже доложил начальству!..
— Не пойду. Службу отслужу, как положено. А там...
— Да я тебя!.. Нет, он сумасшедший. Будешь морским офицером. Понимаешь?
— Понимаю.
— А, черт с тобой! Я тебя спишу куда-нибудь. На «Чумный» загоню!
Родин сел. Это означало: река вошла в берега.
— Супрун, Супрун, что с тобой сделалось? Я же знаю тебя по школе оружия. Был примерным краснофлотцем. Куда все подевалось? Ступай!
Репродукторы объявили:
— Внимание, внимание! Противник начинает артиллерийский обстрел. Движение по городу прекращается.
Сашка Андрианов негодует:
— Вот дьявол! В порт за продуктами во как надо!
— За сушеной картошкой?
— Хотя бы и так. Что, откажешься? Клади больше — срубаешь за милую душу.
Родин выбежал из кабинета.
— Дежурный, дежурный, дудку! Всем вниз! Кончай аврал, за мной!..
Он первым метнулся по трапу в нижнее помещение. Матросы пошли за ним не торопясь, враскачку.
Михайло стоял в кубрике, прислонясь спиной к черной голландской печке. Он улыбнулся Андрианову, кивнул в сторону выхода:
— Родин в атаку бросился первым. Отчаянный мужик!
— Я бы тоже маханул, но только в соседний подъезд, в доковую команду. Хорошо с бабами шухарить во время обстрела.
Михайла резануло слово «шухарить». Это Векино словечко. Значит, Сашка встречается с ней, даже ее словечки начал перенимать.
Странное чувство у Михайла к Веке. Хочется помочь ей чем-то, уберечь от чего-то. От чего? Сам не знает. Она открылась ему и тем наложила на него какую-то ответственность. Доверилась — значит, искала у него защиты. Раз так, Михайло должен ее уберечь. Но от чего и как?..
