– О том, что однажды утром жена проснулась, посмотрела на меня и увидела, что спит не с тем, за кого выходила замуж?… Так не с этого надо начинать.

– А ты начни с чего надо.

Романов взял протянутый дядей Витей стакан со спиртом и начал рассказ с того, что в самом начале перестройки открыл с друзьями первое в городе кооперативное кафе. Что, разбогатев, возомнил себя чуть ли не равным Богу и женился, как ему казалось тогда, на настоящей богине… В то время как москвичи-дьяволы уже перекупили конкурирующую с ним фирму и вложили в нее первый, и далеко не последний миллион.

Романов рассказывал долго. Запивая спиртом неприятные моменты, из которых, как сам считал, была соткана его жизнь, он вместе с дядей заново год за годом переживал ее. Вспоминал поражения и неудачи, подстерегающие его всякий раз, когда он ставил перед собой высокие цели, и не переставал удивляться тому, что всё, о чем рассказывал, происходило не с тысячью таких горемык, как он, а с ним одним.

– Неужели всё это было только со мной? А, дядь Вить? Поверить страшно.

В ответ дядя Витя, едва не опрокинув лбом тарелку с огурцами, уронил голову на стол.

Василий Романов обиженно надул губы. Посмотрел в сторону окна, откуда сквозь тонкую зеленую занавеску пробивалось яркое солнце, и перевел взгляд на часы, стрелки которых у него на глазах сомкнулись на цифре двенадцать. Взял в руки бутылку и выплеснул остатки спирта себе в стакан.

Перед тем как выпить, вспомнил о дяде. Подумал: вот дядя Витя проснется и обязательно попросит у него, племянничка, опохмелиться.

«И что я ему, спрашивается, дам?»

Опустив голову, Романов внимательно осмотрел бутылки под столом. Не найдя ни одной не пустой, ужаснулся оттого, что он – сорокатрехлетний мужчина – дожил до седин, а ничего, кроме переполнявшей его душу любви и нежности к родным людям, нажить не сумел.

Решив, что такому не бывать, что он вывернется наизнанку, но даст дяде всё, что положено отдавать мужчине в его возрасте, снял с дверной ручки полиэтиленовый пакет с фотографиями Пугачевой на одной стороне и Киркорова на другой, оделся и погнал себя в магазин.

Ночью ударил мороз. Ветви деревьев осеребрились инеем, а тротуары, еще накануне по щиколотку залитые талой водой, покрылись толстым слоем льда.

Выйдя из подъезда и ступив на тротуар, Романов поскользнулся. Не обращая внимания на презрительные смешки прохожих, поднялся и направился дальше. Перешел двор и на краю детской площадки упал снова. Лежа на спине, вспомнил о том, что, кажется, забыл закрыть за собой входную дверь и подумал вернуться. Однако, едва встав на ноги, осудил себя за малодушие и упрямо двинулся вперед.

– Наизнанку вывернусь! – шептал себе. – В лепешку расшибусь на этом скользком льду, будь он неладен, а приехавшего дядю Витю встречу как положено!

Сколько Романов помнил: дядя Витя приезжал всегда ночью. То с юга, где он возводил Нурекскую ГЭС, то с севера, где в Уренгое добывал нефть, а потом тянул магистральный нефтепровод к Ужгороду, то с Дальнего Востока, где последние годы мыл золото на маломырских приисках. Мама Василия Романова – Екатерина Львовна – за глаза называла его, своего деверя, шабашником, а отец – Сергей Петрович – в глаза бродягой. Дядя Витя не обижался. Он вообще редко когда сердился на родственников. Но уж если обижался, то всегда всерьез и надолго. Так первую жену, без повода высмеявшую его перед друзьями, он бросил на четвертом году совместной жизни, а вторую, давшую повод усомниться в верности, на пятом месяце беременности. Потом, правда, жалел об этом, но не так часто и столь сильно, как, наверное, этого бы хотелось брошенным им женам. Жалеть о прошлом было не в его правилах. Единственное, о чем он иногда говорил с легким сожалением – это о неумении тратить деньги так, чтобы всем вокруг было весело – и тем, с кем тратил их, и тем, на чьих глазах это происходило. И если с первыми: друзьями и женщинами, особых проблем не было, то со вторыми: дальними и близкими родственниками, они регулярно возникали. Многие, в том числе родители Василия, несмотря на всю любовь к Виктору, не то что веселиться с ним – смотреть на то, как он каждый вечер спускал в ресторанах бешеные в их представлении деньги, без валерьянки не могли. А вот Василий мог, благодаря чему в лице родного дяди обрел друга и учителя на долгие годы. Друг и учитель, по его собственному признанию, хоть академий и не кончал, но обучить племянника кое-чему сумел. Так первую сигарету, первый стакан водки и первую женщину – толстушку Розу – Василий вместе с советом не робеть получил именно из его добрых рук.

«Так неужели после всего того, что мне дал дядя Витя, я не дойду до магазина? – продолжал подгонять себя воспоминаниями Романов. – Да я наизнанку вывернусь, в лепешку расшибусь на этом скользком льду, будь он неладен, а встречу организую, как положено!»

Романов дошел. Но, даже купив водки и благополучно донеся ее до дома, организовывать встречу «как положено» не смог.

Дверь в квартиру, как он и предполагал, оказалась не заперта. В прихожей рядом с вешалкой валялся овчинный тулуп, в коридоре, между прихожей и кухней – шарф и рыжая мохнатая шапка.

Войдя на кухню, Романов огляделся. Всё здесь на первый взгляд было так, как и час назад, когда он вышел из дома – сквозь зеленую занавеску пробивалось солнце, часы методично отсчитывали время, дядя Витя, уткнувшись лицом в стол, казалось, по-прежнему спал.

Но было кое-что новое в этой обстановке – на голове дяди Вити возле темечка зияла маленькая, меньше пятикопеечной монетки, дырочка, залитая кровью.

20 марта

– Ты не поверишь, Никита, но он всегда приезжал только ночью. Где бы ни работал – на севере, где качал нефть, на юге, на Дальнем Востоке… Правда, удивительно?

– На юге-то что он делал?

– Нурекскую ГЭС строил в Таджикистане… Да! И еще он всегда приезжал с подарками. Никого не забывал: ни теток, ни братьев, ни нас, племянников. И ни какие-нибудь там безделушки дарил, вроде значков, а всегда что-нибудь серьезное, дорогое. Мне так, например, ботинки из натуральной оленьей кожи однажды привез. А маме – настоящие чуни.

– Молодец, что тут скажешь.

– Да. Он по тем временам богатым был. И вот еще одна интересная подробность… Никто в нашей родне не знал, сколько у него денег! Даже приблизительно. А всех это, помню, ужас как интересовало!

– Так спросили бы.

– Спрашивали. Но дядя Витя не говорил. Скрытный он был – ни в душу, ни в карман к себе никого не впускал.

– Понятно… А семья у него где?

Романов отрицательно покачал головой. Сказал, что семьи у него нет.

– Остался, правда, ребенок после второго брака, но дядя Витя его своим не признал и ни разу с ним не встречался.

Никита Малявин встал с кресла. Сцепив руки над головой, потянулся. Спросил Романова: знает ли он о том, что объявился Пират.

Романов ответил: нет.

– Так вот, знай: объявился. Зашел вчера утром на гостевую харякинского сайта и сообщил о том, что в знак солидарности с Демиургом открыл кингстоны единственного оставшегося у него корабля. Иными словами, самолично потопил его.

– Зачем? – поднял голову Романов.

– А кто его, маньяка, знает? – зевнул Малявин. – Вроде бы хочет, чтобы все у них с братом-Демиургом было одинаково.

Романов сказал, что это его теперь не интересует.

– А убийство твоего дяди тебя тоже не интересует? – спросил Малявин. – А тебе вообще не кажется странным, что кто-то зашел в незапертую дверь, застрелил спящего человека, даже не повернув ему голову, чтобы заглянуть в лицо, и, ничего не тронув, удалился.