Вошел Гудман, положил на стол пачку писем и вышел, забрав с собой сюртук, который следовало погладить, а Тремейн же приблизился к столу и принялся просматривать почту.

Письмо от Теодоры. По иронии судьбы, после того как они оба обзавелись семьями, ее письма стали приходить часто и регулярно. Из просто «месье» он сначала превратился в «дорогого месье», потом в «дражайшего месье», затем в «милого друга», а под конец – в «сердечного друга».

Камден бегло просмотрел страницы. У нее все хорошо. У близнецов – тоже. В Буэнос-Айресе еще зима, на улице тепло и сыро. Теперь, когда ее супругу, упокой Господь его душу, больше не требуется благотворное действие южного климата, она подумывает вернуться в Европу – ради детей. Еще в письме говорилось, что она намеревается в конце лета посетить Нью-Йорк и будет очень рада, если он ее навестит. Она очень по нему соскучилась.

Вскоре после того, как Теодора вышла замуж за своего князя, они, чтобы поправить его здоровье, перебрались в Буэнос-Айрес. Аргентинской зимой – то есть в июне, июле, августе – они неизменно уезжали в Ньюпорт, где снимали дом. Но Камдену трудно было выбраться в длительное путешествие; все его время, как обычно, поглощали смелые начинания и прожекты. Хотя иногда он все-таки садился на корабль и, завершив намеченные дела, отправлялся к Теодоре с подарками для Саши и Маши.

Камден был бы не прочь повидаться с ней и близнецами. Но только не этим летом. Теперь он надолго осядет в Англии, потому что здесь его ждет куда более важное и удивительное событие: он станет отцом.

Вернулся Гудман. Тремейн продел руки в рукава свежевыглаженного сюртука и повязал галстук. Но только добрую минуту спустя до него дошло, что дворецкий не торопится уходить, тактично выжидая, когда хозяин обратит на него внимание.

– Что такое, Гудман? – спросил он.

– Леди Тремейн сегодня обедает дома. Милорд присоединится к ней?

Камден задумался. В интонациях Гудмана сквозило нечто новое, что-то очень похожее на… сожаление. Куда девалось то молчаливое негодование, тот справедливый укор по поводу поведения хозяйки, которые звучали раньше?

– Да, конечно.

Наконец-то он дома. Больше он никуда не уедет.

Джиджи не слышала, как он вошел в заднюю гостиную. Она полулежала на кушетке, утопая в складках платья – бирюзового, как морская вода на мелководье. Взгляд ее был устремлен в самый центр потолка – она смотрела на гипсовую лепнину.

Камдену редко случалось видеть жену вот такой – притихшей, усталой и томно-сладострастной, словно нимфа душным весенним утром после ночной оргии. Она подобрала концы юбок, которые не поместились на кушетке, и уложила поверх себя живописными складками – натянутая тафта туго облегала округлые бедра и длинные стройные ноги.

Тремейн молчал, любуясь ею. Но Джиджи довольно быстро – пожалуй, даже слишком быстро – почувствовала его присутствие. Спустив ноги с кушетки, она выпрямилась.

– Хорошо выглядишь, – сказал Камден.

Она растерялась и, что было совсем на нее не похоже, украдкой поднесла руку к волосам и заправила за ухо выбившуюся из прически прядь.

– Спасибо, – ответила она. – Ты тоже. Неплохое начало.

– Прости, что испортил тебе свидание.

– Пустяки. Фредди уже собирался уходить.

– Ты ему рассказала?

– Рассказала? О чем?

Камден опешил. Джиджи не жеманничала; она и в самом деле не понимала, о чем речь. Выходит, она не беременна.

Земля снова ушла у него из-под ног. Но на этот раз вдобавок показалось, что кто-то ударил его по затылку тяжелым предметом.

– Да так, ни о чем, – пробормотал он, стараясь держать себя в руках.

Тремейн подошел к напольным часам и притворился, что сверяет время на своем хронометре, тогда как ему ужасно хотелось схватить кочергу, лежавшую у камина, и вдребезги разнести всю комнату. Будущие дети, семейная жизнь – все сгинуло в горниле жестокой действительности. А Джиджи, глухая к его боли, собственноручно выбросила их счастье, точно черствый хлеб.

Какое-то время, пока он заводил часы, которые и без того были заведены до отказа, в комнате царило молчание. Потом Джиджи вздохнула, и потому, как заныло его сердце, Камден понял, что она собирается сказать.

– Все обошлось, – сказала она. – Ты дашь мне развод?

Каждая клеточка его существа кричала: «Нет!» Не даст он ей никакого развода. Камдену вдруг ужасно захотелось вернуться в те времена – самая настоящая ностальгия по дням суровой старины, когда женщина вообще не имела права голоса в таких вопросах – тогда он мог бы злобно рассмеяться, – подвесить лорда Фредерика за ноги к потолку темницы, а на жене он разорвал бы сорочку в клочья и взял бы ее силой прямо на помосте в огромном пиршественном зале.

Но срок, о котором они условились, истечет еще очень не скоро. То, что она отклонила его предложение, вовсе не освобождало ее от выдвинутых им условий. Так как же поступить? Следует ли добиться от нее неукоснительного соблюдения их договора?

Камден чувствовал, как сердце тяжело бухает у него в груди, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы выровнять сбившееся дыхание. Да, он знал множество способов подчинить ее своей воле – вот только чего он этим добьется в конечном итоге?

Своим упрямым нежеланием расстаться с представлениями о «чистой» любви, своим глубоким, искренним, хотя и совершенно неоправданным чувствам, личной ответственности за лорда Фредерика Джиджи до боли напоминала ему самого себя в юности.

Десять лет назад Джиджи отчетливо поняла, что Камден с Теодорой не пара, но настолько ему не доверяла, что не позволила дойти до этого своим умом. Если он сделает ей ребенка только затем, чтобы насильно заковать ее в сковы брака, то в точности повторит ее ошибку.

«Но что, если она никогда не одумается? Что, если не одумается вовремя?» – содрогаясь от страха, кричали в нем первобытные инстинкты. Разум же, хватаясь за соломинку, с ужасом отвергал такую возможность, но та отчетливо вырисовывалась перед ним. Нет, этому не бывать! Он не допустит. Иначе рухнет весь его мир.

Неужели много лет назад Джиджи: одолевали такие же чувства? Тревога. Клокочущее в груди отчаяние. И разъедающий душу страх… Он боялся, что если сейчас же что-нибудь не предпримет, то потеряет ее навсегда.