Однажды, поступившись многолетними принципами, я принял ее в Париже. Поездку, правда, организовала она сама. Поставила перед фактом: мол, прилетаю, захочешь увидеть – встречай в аэропорту. Ва-банк играла, чертовка! Не оставляла выбора. Прислушался к себе, и меня зазнобило – интрига всегда увлекательна. Ву а ля, подумал, остановиться я всегда смогу! Уж лучше пожалеть о том, что сделано, чем наоборот…
К тому времени я уже начал заплывать жирком. В прямом смысле и в переносном.
Меня никогда не устраивал размеренный и скучный образ жизни моих родителей – добропорядочных парижских буржуа. Все в их жизненном укладе было разложено по скрупулезно отлакированным полочкам с ажурными салфеточками, все было расписано на годы вперед, продиктовано незыблемыми законами, установленными еще моими прапрадедами, где-то между двумя революциями, я полагаю. А может, и раньше. Кто знает.
Будучи послушным мальчиком, я старательно внимал советам своих родителей, примерно учился, соблюдал все семейные ритуалы – отдавал визиты, отмечал торжества, – вообще безропотно выполнял все, чего от меня требовали. Или почти все.
Иной раз врожденное упрямство брало верх – я начинал спорить, бунтовать, оказывать неповиновение. И тогда мой властный родитель прибегал к последнему средству, исторически легализованному в нашем роду.
Меня наказывали розгами.
Это было больно и унизительно, однако чем старше я становился, тем с бо2льшим удивлением констатировал, что – с определенной периодичностью – сознательно провоцирую отцовский гнев своим непослушанием. Таким образом, как я теперь понимаю, мое скрытое подсознание само диктовало мне стремление быть выпоротым. Кроме обиды, унижения и боли я одновременно испытывал странное, диковатое чувство наслаждения.
Позже, читая «Исповедь» Жан-Жака Руссо, я наткнулся на подобное его откровение и подивился схожести наших с ним ощущений. В отличие от него, правда, это оставалось моей самой жгучей тайной, открыть которую я не согласился бы даже под пытками.
Она прилетела в начале весны. Нет, точнее будет – не прилетела – ворвалась в мою жизнь. Ураганом. Вихрем, закружившим нас на несколько дней в каком-то бешеном, стремительном танце. Я снял номер в отеле, скрылся от друзей, изменил график работы, забросил все дела. Все, кроме воскресного визита к родителям, – это было бы чересчур. Почему я так подстраивался под нее? Потому что она показалась мне мимолетной стихией, которой в тот момент совсем не хотелось противиться.
Ее восхищало все. Мой родной город словно заиграл свежими красками, заискрился, зацвел. Ее восторг подкупил меня, и я охотно показывал ей Париж во всем его многообразии, вширь и вглубь. А дорогие моему сердцу места вовсю старались – приобретали какое-то новое, трепетное, ошеломляющее даже меня очарование. Мы бродили по городу целыми днями, в отель возвращались поздно, а там, невзирая на усталость, исступленно занимались любовью. На следующий день все повторялось. Она была ненасытна. Хотя в быту, как ни странно, совершенно непритязательна. Никаких требований, намеков, просьб – ангел во плоти, да и только.
Кофе с круассаном – утром, суп, бокал вина и свежий сыр – днем. Все остальное время – кофе—кофе—кофе, много кофе, и – любовные утехи. Нескончаемые, изощренные. Ее безудержная похотливость, не свойственная советским девушкам, отсутствие каких бы то ни было предрассудков и безраздельная властность в постели являлись настоящим откровением. Мне не нужно было ничего изобретать – все придумывала она. Я не возражал. И все всегда складывалось как нельзя лучше. Без единого прокола с моей стороны.
Но и отказывать я, кстати, умел. Когда замечал, что мною начинают манипулировать. Этого я не позволял никому. Никогда.
– Жерар, милый…
О, эти чарующие капризные напевы…
– Да, ма шерри!
– Через два дня мне улетать, а ты так еще и не познакомил меня со своей компанией. Обещал же, плутишка!
Не помню я что-то подобных обещаний. Разве что в любовном угаре расщедрился?
– С кем? Милая, разве мы не договаривались? Ни слова…
– Помню-помню, – легкое раздражение в голосе, – ...ни слова о том, что не касается нас двоих. Нам так хорошо… не будем терять время и опускаться до пошлых выяснений… не будем усложнять… не будем отвлекаться на банальности… Что там еще ты мне вливал? Ах, да. Самое главное. В вашей семье все браки свершаются в соответствии с традициями, с положением…
Голос окончательно поскучнел, пыл как-то слишком резко угас:
– С родословной…
– Момент, но мы достигли договоренности!
Яркая вспышка в мозгу: что за номера?!
– Ты же, ты же сама охотно согласилась! Или… или это была не ты?
– Это была я.
Кротко:
– Конечно, милый, мне нужен только ты…
Вздох:
– ...И ровно столько, сколько нам отведет судьба, мы будем счастливы.
Глубокий вздох:
– ...Ничего подобного в моей жизни до встречи с тобой не случалось…
Глаза наполнились хрустальными слезами:
– ...Когда мы соединяемся, я уже не принадлежу себе, я продолжаю лгать мужу и родителям, чтобы лишний раз пережить слияние с тобой, испытать этот сумасшедший восторг. Ты же знаешь…
Хм, звучит убедительно…
– Мне не нужно от тебя ничего боле!
Тут, пожалуй, излишне пылко…
– Я состою в благополучном браке, муж меня обожает, – подожди, не перебивай! – И ничего в своей жизни я менять не собираюсь!..
– Тогда что за тон и разговор ты себе сегодня позволила?
– Ну… просто…
Безропотный взгляд из-под пушистых ресниц:
– Просто ты сам позавчера…
Ах, ну да. Позавчера было воскресенье… непреложный обед у родителей… пришлось оставить ее одну, вмиг поникшую, одну… вот и пожалел… ляпнул сгоряча: мол, в следующий раз пойдем вместе. Полагал, что следующий раз весьма эфемерен. А она, ишь ты – зацепилась. Выходит, пора закругляться. Пока не поздно…
– Ты куда, милый?
– Пора вставать, нужно делать дела… – Холод в голосе (довольно нежностей!).
– Ну уж нет, я тебя не пущу…
Прыг сверху, и сразу – ластиться, ластиться!
– ...У нас еще не было утренней гимнастики.
– Сегодня сделаем перерыв. – Говорю как можно тверже, стараясь не глядеть в ее сторону.
– Ах, вот как?!.
Опережая меня, вскакивает, ловко хватает со стула мои брюки, одним движением выдергивает из них ремень и – застывает с вызывающим видом нагой амазонки.
– Верни ремень!
– Ты хочешь получить ремень? Или ремня? Сознавайся, паршивец!!!
– Ты… что ты себе такое позволяешь?
– А вот что: послушай, ты меня огорчил.
Глаза недобро сужаются, взгляд становится незнакомо колючим, а тон – леденяще надменным:
– Ты показал себя сейчас злым, непослушным мальчиком. А плохие мальчики должны получать по заслугам!
И, не дав прийти в себя – хлясть ремнем по бедру! От неожиданности теряю равновесие, падаю навзничь на постель, а эта… чертовка… принимается охаживать ремнем мои мягкие ткани.
Все сильнее и сильнее:
– Плохой мальчик, невоспитанный! Я научу тебя правильно разговаривать с госпожой! Со своей повелительницей! Ну-ка, признавайся, кто я? Кто?
– Перестань!
Перед глазами начинают проплывать знакомые фиолетовые круги… Как когда-то… как тогда…
– Скажи, кто я тебе?
– Прекрати!
Задыхаюсь… сопротивляться нет сил, волю словно бы парализовало…
– Пока не признаешься, не перестану! Давно тебя не пороли, поганец этакий?
Откуда она узнала? Как догадалась?
Такого острого блаженства я не испытывал с детства.
Еще, о, еще… госпожа!
– Что ты сказал? Не слышу! Громче!
– Госпожа моя…
– Куда мы сегодня пойдем?
– Куда прикажешь. Только перестань. Больно!
– Ты представишь меня друзьям, познакомишь?..
– Да! Да! Хватит!
– Ну-ну, вот и славненько… Больше не буду… не плачь, мой сладенький… хороший мальчик… дай я тебя приласкаю… иди ко мне…
Я погрузился в отчаяние. Моя детская боль, наглухо замурованная в глубинах памяти, была внезапно растревожена – выпущена на волю этой… чертовкой в ангельском облике!
