– Мы мало знаем о природе человеческой памяти и вправе лишь строить догадки. Некоторые ученые книжники считают, что память предков живет в потомках. Она как будто свернулась и спит… Иногда бывает – придешь в какое-то место, где никогда раньше не был, а тебе кажется, что тут все знакомо. Или приснятся края, которых наяву никогда не видал… Это бывает у всех. Теперь я почти уверена, что это – дремлющая память предков.

Когда твой рассудок погрузил в сон твою собственную настоящую память, ты пытался ее разбудить. Но всякий раз, когда ты делал усилие, вместо твоей памяти просыпалась другая. В тебе пробудилось воспоминание о самом ярком, самом необычайном, что пережили твои предки. По-моему, неудивительно: именно это должно было врезаться и в их память особенно глубоко. Кто твои предки? Белгест и Йосенна – Белогост и Есень. Дасава – родич Йосенны, его кровь тоже есть в тебе. Бисма – отец Йосенны. Вот их память и начала просыпаться.

Гойдемир поднял брови:

– А сияние, Гвендис? А небесный огонь?

Гвендис покачала головой:

– Я думаю, если бы ты постарался, ты смог бы и вышивать, как Йосенна, и выслеживать зверя, как Белгест. Ты восстановил в себе часть их умений, часть еще спит. Может быть, сияние точно так же дремлет в нас, как память предков, – добавила она серьезно. – Мы считаем, что падшие небожители утратили его, когда ослушались Вседержителя и сошли в Обитаемый мир. Может статься, они утратили только память о том, как это делается.

До родов Гвендис по срокам осталось совсем немного. За время пути ей некогда было приготовить ни холст, ни пеленки для младенца, и они с Ладиславой и Вольхой поспешно готовили все сейчас. Гвендис приносил утешение спокойный голос рожавшей женщины, которая всегда расскажет, что перенесла сама, подтвердит: «И у меня так было!»

Схватки у Гвендис начались рано утром, и несколько часов, пока они не усилились, она еще была на ногах, никому не говорила, чтобы не тревожить зря. Гвендис знала, что при таких схватках до конца родов еще очень долго. Когда схватки стали сильнее, она тихо сказала старой княгине, что пора.

Ладислава с помощью Вольхи настелила на пол в шатре несколько меховых полушубков, покрыла их чистым холстом, в изголовье положила образ Ярвенны, поставила кипятить воду.

Княгиня вспоминала собственные роды: с повивальными бабками, со служанками, в покоях, в тепле и чистоте. Гвендис предстояло разрешиться от бремени в чистом поле, где только тонкие стены шатра прикрывали от осеннего ветра.

По Ярвенниному наставлению, муж должен был сидеть с рожающей женой, подавать ей напиться; но давно уже повелось так, что ему не разрешалось видеть самого появления ребенка на свет. Гойдемир стоял на коленях рядом с лежанкой Гвендис.

Ударили заморозки, но Гвендис не чувствовала холода от боли. Ладислава накинула ей на плечи платок, но женщина сбросила его. Она знала, что сейчас уже нельзя сидеть, чтобы не навредить ребенку, а можно только ходить или лежать. Когда она хотела встать, Гойдемир поддерживал ее, но Гвендис тут же думалось, что будет легче, если она ляжет. Ухитрившись прилечь, она снова стремилась встать. Наконец Гвендис легла на бок и до крови закусила губу, положив лицо на руку. Гойдемир негромко уговаривал ее и гладил по голове. Ей нравилось, что он не пугается, и голос у него не дрожит.

Наступил полдень. Вольха принесла поесть, но Гвендис только выпила полкружки травника. Гойдемир тоже не ел. День стал угасать, сгустились ранние осенние сумерки. По ткани шатра застучал мелкий дождь.

Гвендис начала стонать все громче. Ладислава наклонилась к ней и спросила, не пора ли Гойдемиру уходить, не пришло ли время. Та уже не могла говорить, только подняла руку. Гойдемир последний раз посмотрел на бледное лицо жены с закрытыми глазами, искаженное болью, и вышел в темноту и дождь.

Ладислава поспешно выглянула за ним, взяла за руку.

– Не бойся, – тихо сказала она. – Это каждая женщина может. Скоро все будет позади.

Стон роженицы заставил ее поспешить назад в шатер. Через полчаса Гвендис родила мальчика. Вольха бросилась к Гойдемиру с вестью: сын. Но не успела Ладислава обмыть ребенка и запеленать, как у Гвендис снова начались схватки. Ладислава отдала спеленатое, попискивающее дитя Вольхе, чтобы принять еще одного ребенка.

Когда Гойдемира, так и простоявшего все время у полога шатра под дождем, пустили внутрь, Гвендис полулежала на своем ложе, и на сгибе каждой руки у нее было по младенцу. Теперь роженицу трясло от холода, хотя ее накрыли одеялами. В изголовье Гвендис сидела Ладислава, приглаживая ее растрепавшиеся волосы. Только сейчас старая княгиня ощутила тяжесть в ногах и боль в сердце: за долгий день родов и она переволновалась.

– Они не близнецы, – улыбнулась Гвендис. – Я уже их рассмотрела. Все младенцы похожи, конечно, но они все-таки разные. Вот этот родился первым. Он будет старшим.

Гойдемир растерянно широко улыбнулся.

– Оба мальчики, да?

– Да, – кивнула Гвендис.

А у княгини вдруг затуманились слезами глаза. У нее тоже было два сына…

– Как мы их назовем? – спросила Гойдемира Гвендис.

Тот произнес:

– Белогост и Деслав?

Гвендис улыбнулась:

– Я догадывалась. Просто хотела, чтобы это сказал ты.

Готовиться к взятию Даргорода Гойдемир велел войску на другой вечер.

– Кто же идет на приступ на ночь глядя? – предостерегали Гойдемира его военачальники. – Мы ведь не сычи, в темноте ничего не увидим! Тогда хоть факелов нужно было побольше заготовить.

Он отвечал:

– Мы не силой возьмем Даргород, а чудом. Так и скажите ратникам: через меня будет явлено чудо, пусть благодарят нашу пресветлую хозяйку. А если они боятся – скажите еще: мне не нужно войско. Когда у меня не получится взять Даргород одному, пусть сами наутро ломают ворота.

Ратники не знали, что и думать. Что Гойдемир – не самозванец, не было никаких сомнений с того дня, как в их стане появилась сама мать-княгиня. Но слухи ходили не только о его самозванстве: еще и о безумии. До сих пор Гойдемир никому не казался безумным. Но ведь это как сказать. Или ему правда Ярвенна обещала благословение? Или, когда лежал в бреду, привиделось…

Но даргородцам слишком желанна была мысль, что хозяйка, которую они всегда защищали, на этот раз сама постоит за них, принародно явит свою милость Гойдемиру и обличит Веледара. Они с нетерпением начали ждать чуда – с таким чувством, будто приближался праздник.

Когда спустились первые сумерки, Волх подал Гойдемиру коня, подсадил в седло. Гойдемир шагом поехал к крепостным воротам на виду у построенной в боевом порядке рати. Приблизившись к крепости на полет стрелы, он облекся сиянием. За спиной Гойдемира стояла тишина. Его ратники, предупрежденные о чуде, теперь только смотрели княжичу вслед или тихо переговаривались, указывая друг другу руками. Зато на стене началась сумятица. Несколько стрел прилетело оттуда, но дрожащие руки стрелков не смогли направить их верно. Сияние Дайка стало нестерпимо ярким, он поднял ладонь: она, казалось, вся состояла из света. И вдруг, точно притянутая к ней, полыхнула извилистая белая молния.

Раздался всеобщий потрясенный возглас. Лучники не пустили больше со стен ни единой стрелы. Под вечереющим небом Гойдемир шагом подъехал к воротам.

– Эй! – крикнул он. – Отворите. Я даргородский князь Гойдемир. Мой брат Веледар низложен, потому что не умел править Даргородом без обиды народу. Я обещал, что верну простому народу все старые вольности и права, и пусть очаг Ярвенны по-прежнему согревает нашу землю. Слышишь, брат? Открывай ворота. Ты меня знаешь: я тебя не трону. Только из Даргорода выезжать не дам, потому что ты любитель искать помощи за межой.

Гойдемир замолк. В небе стояли одновременно заходящее солнце и всходящая бледная луна. Внезапно вместо ответа обе створы крепостных ворот распахнулись.

Князь Веледар не сдался: бежал. Пленный дружинник передал Гойдемиру письмо от брата. Тот сломал печать в нетерпении узнать, что пишет Веледар. Читая, Гойдемир вспомнил даже его голос: