Грона подвинулся на лавке, и Тимена молча уселся рядом.

Наутро Грона снова пошел к Одасе. Так и повелось. До глубокого лета, пока Тимена вскапывал, сеял, полол, пас козу, Грона пытался добиться от мудрого тиреса хоть какого-то толку. Когда Грона возвращался, они с Тименой ели вдвоем.

Посещения тиреса часто нагоняли на небожителя тоску. Тогда, придя домой, Грона сидел, опустив голову, забывая снять украшения и глядя неподвижным взглядом на светильник. Но в другие дни у Гроны блестели глаза, он едва сдерживал смех и, усевшись на лавку перед Тименой, начинал в лицах рассказывать то, что видел и слышал.

– Ох, ты не знаешь, Тимена! – смеялся он. – Представляешь, этот премудрый тирес… мне кажется, он сам не понимает, что говорит. Он начинает, а потом забывает, с чего начал, и себе же противоречит. И даже вздумать нельзя указать ему на это. Одаса будет клясться, что это и имел в виду с самого начала, а мы его не поняли! И все время ходит мрачный и суровый, повторяет, что достойных небожителей уже не осталось и что никто не знает истины… Нет ни одного тиреса, про кого он не сказал бы что-нибудь злое. Но он сам ничему не учит, никому не помогает, а только ругает других и вспоминает древние времена Сатры… Пожалуй, я не буду больше к нему ходить.

За лето Грона и Тимена совсем забыли, что один из них раб, а другой – господин. Они были как два друга, один из которых ведет хозяйство, а другой ходит по делам.

Грона оставил Одасу Мудрого и слушал теперь Тесайю Милосердного. Но и к Тесайе он заглядывал редко – у Милосердного был обширный круг сторонников, и Грона чувствовал себя потерянным среди них.

– Тесайя такой странный, – качал он головой, по обыкновению рассказывая Тимене о впечатлениях дня, пока тот крупными стежками ставил ему заплату на рубашку. – Все время говорит дрожащим голосом, поднимает руки, в глазах у него стоят слезы. И самые верные, которые ближе всего к нему, – они начинают рыдать, как женщины.

– Почему? – спрашивал Тимена.

– Жалеют Жертву, – пояснял Грона. – Тесайя говорит, что если у тебя сердце не кровоточит от жалости к Жертве и от того, какой ты сам скверный и как недостоин спасения, то ты чудовище. Поэтому они все время готовы рыдать, а потом обнимают и утешают друг друга. А я как-то не могу. То есть мне жалко Жертву, но ведь неизвестно, когда еще он придет. Я все чаще ловлю себя на том, что слушаю Тесайю, а сам думаю о тебе – как ты тут без меня…

Тимена быстро рос и мужал, но все-таки работать одному на двоих было ему еще не по силам, и он часто представал вечером перед хозяином то с замотанной грязной тряпицей ладонью, то хромая, а как-то раз, ворочая тяжелый камень от обрушившейся части дома, он надорвал себе спину и не мог подняться два дня.

– Знаешь что, – сказал тогда Грона. – Не пойду я плакать вместе с Тесайей. Толку от него все равно не больше, чем от Одасы. Давай лучше я помогу тебе прополоть ту часть огорода, что ближе к ручью. Ты мне покажешь, как это делать.

Тимена отложил репу, которую чистил, и вытаращил глаза.

– Тебе же нельзя работать на земле!

– А что можно? – пожал плечами Грона. – Слушать пустые разговоры, пока ты тут надсаживаешься, а потом зимой вдвоем с голоду помирать? Да к тому же никто не узнает. Кому надо на нас смотреть? И у Тесайи до меня дела никому нет, и остальные про нас забыли.

Остаток лета парни проработали в поле вдвоем, пропололи и расчистили еще кусок пустоши, заготовили на зиму дров себе и сена козе, починили, как могли, дом. Зиму они перезимовали в одном покое. Сидя рядом у очага, говорили о будущем, о Жертве, который не приходит уже много столетий, хотя его все ждут и ждут, о том, что жить страшно, особенно если послушать Тесайю.

Грона рассказывал, как грызутся между собой тиресы, кто из них более прав, и как непонятно и туманно все, что они говорят, а главное – жизнь все хуже и хуже. Одаса вспоминает о прошлом, которое было тысячу лет назад и которого на самом деле никто не видел. Тесайя мечтает о будущем, когда придет Жертва. А если верить ему, то Гроне, наверно, не дадут съесть немного тела Жертвы: ведь он, Грона, не в силах так сокрушаться и рыдать, как все окружение Тесайи.

– А мне тем более, – криво усмехался Тимена.

Он рассказывал Гроне, что говорят между собой рабы. Многие не надеются, что Жертва спасет и их. Ведь рабы часто не соблюдают никаких уставов и заветов и даже едят от голода запрещенную пищу.

Но Грону интересовало в жизни рабов другое. Они умеют ковать себе мотыги и лопаты, могут сколотить деревянную лачугу, выложить камнями очаг, не говоря о том, чтобы вспахать и засеять поле. Рабы часто лечат скот и друг друга, если поранятся на работах, и знают некоторые целебные травы.

– Вот чему бы научиться, – задумчиво хмурил лоб Грона.

Грона показывался в городе все реже, а Тимена и вовсе никогда. Новым летом они с Тименой отвоевали у зарослей еще клочок земли, коза принесла приплод. Грона сказал:

– А почему бы мне самому не стать тиресом? Я бы стал учить всех делать так, как мы. Тогда и жилось бы лучше. Смотри, у нас все получается. Если взяться всем вместе, можно разобрать развалины и распахать пустоши.

Убрав урожай, Грона снова зачастил в город. Он объявил на площади, что знает, как улучшить в Сатре жизнь. Явных сторонников у него пока не было, но были сочувствующие. Появились и враги, с которыми Гроне приходилось вступать в жаркие споры. Дома он жаловался Тимене, что Тесайя и еще один известный тирес Дварна очень им недовольны. Сами тиресы негодуют, их приверженцы кричат, угрожают… Тесайя вздыхает и сокрушается о жестокосердии и самонадеянности Гроны и его возможных сторонников: «Вседержитель допустил этот внешний упадок Сатры и грязь, бессилие и убожество, чтобы мы, глядя на себя, понимали, как мы жалки и грязны внутри. Безумие соблазнять народ Сатры мечтами об изобилии для всех! Мы можем принять спасение только из рук Жертвы».

– Но ты же вроде говорил, что сам Тесайя любит и поесть, и выпить, – недоумевал Тимена, когда Грона передавал ему речи тиреса. – Он что, не хочет, чтобы всего хватало?

– А я ему сказал! – подтвердил Грона. – Он ответил, что он вовсе не привязан к этим благам и ему все равно, есть они или их нет. Он говорит: кто в каком положении родился, тем и должен быть доволен. Если с нами случается что-то хорошее, ну или хотя бы не случается плохого – то это уже великая милость, а упадок, разрушение, моры и несчастья – то, чего мы действительно заслужили…

– Не ходи к ним больше, – посоветовал Тимена. – Не хотят слушать – им же хуже, а мы будем жить по-своему.

Но Грона, хоть и устал от постоянных криков, угроз и споров, все равно ходил в город и пытался стать тиресом.

Однажды он к вечеру не вернулся. На закате солнца и после наступления темноты Тимена ждал Грону, разогревал ему похлебку, выходил за калитку и прислушивался, не слышно ли шагов. Наконец за полночь Тимена не выдержал и пошел в город сам.

Он допускал, что Грона, может быть, остался ночевать у кого-то из тамошних, но до сих пор подобного никогда не случалось. Было уже по-осеннему холодно, моросил дождь. Тимена прикрывался мешковиной, но скоро совсем промок.

Грону он нашел на площади. Тот лежал в луже крови. Ему проломили голову, и одежда тоже была вся в бурых пятнах. По разбросанным вокруг камням Тимена догадался, что произошло. Его не покидала мысль, что приди он раньше – может быть, успел бы, может, Грона был еще жив…

Тимена взвалил холодное, мокрое от дождя и крови тело друга на плечи. Утром он закопал Грону в глубокой яме в зарослях неподалеку от их дома, там, где они собирались корчевать место для нового огорода.

Никто не помнил, что у Гроны был раб. Тимена ушел в заросли с одной мыслью – лечь под корнями дикой яблони и замерзнуть. В бывшую лачугу Гроны он уже не вернулся.

Тимене не давала забыться душевная боль. Он целыми днями сидел в овраге, глядя перед собой, не в силах ни есть, ни спать, а ночью пробирался к могиле Гроны. «Лучше бы я умер, а он был бы жив», – повторял себе Тимена.