Тесайю окружала свита. Дайк особо заметил двоих: болезненного юношу с рваным рубцом на щеке и худощавого мужчину с резкими чертами, круглыми глазами и загнутым книзу носом; несмотря на мужественность, он напоминал злую старуху.

– Садись, – дружелюбно предложил Дайку Тесайя. – Сейчас тебе подадут вина и поесть. Ты ведь голоден, правда?

Сам тирес был нездорового полного сложения, но полноту восполнял высокий рост, а совершенно овальное лицо казалось совсем по-женски мягким и миловидным. По его знаку на дощатый стол перед Дайком поставили старинный резной кубок с вином и глубокую миску вареных овощей с мясом.

Дайк с тревожным недоумением разглядывал стены. На них была странная роспись. Она изображала небожителей или, может быть, людей в разных позах, но их тела казались неправильными. В неестественном рисунке не чувствовалось неумелости художника, наоборот, сходство фигур на стене подсказывало Дайку, что искажены они по особым правилам: у кого-то слишком высокий лоб и вытянутая голова, у кого-то необычно вывернутые руки, невозможные изломы тел.

Первая картина была строго поделена на две части. Одна сторона залита светло-желтым сиянием, которое, похоже, распространялось от одетого в белый плащ небожителя. Другая была темной, и там ожидала толпа, замершая в своих безумно вывихнутых позах.

От второй картины у Дайка холодок пробежал между лопаток. Светло-желтого окружали больные, которых он, видимо, исцелял. Одних принесли на носилках, другие ползали у его ног, больше похожие на пауков и червей, чем на небожителей.

На третьей картине толпа была разделена. Горстка сгрудилась вокруг громадного золотого котла. Остальные – на другой стороне картины – то ли падали в черную пропасть, то ли, наоборот, выбирались из нее. Особенность росписи была еще в том, что художник смешивал близь и даль. Что должно было быть вдалеке, изображалось просто наверху: получалось, будто небожители стоят друг у друга на головах.

На четвертой картине толпа собралась вокруг золотого котла. Облеченный сиянием небожитель стоял, наклонив над котлом голову: его никто не держал, и было ясно, что он делает это добровольно. Над ним кто-то торжественный и длинноодеждный заносил меч. И он, и толпа вокруг котла были полны радости и благоговения. На пятой картине светлый был уже обезглавлен, тело поддерживали под руки, и из шеи в котел лилась кровь, словно из лейки.

От последней картины у Дайка перехватило горло. Светло-желтого небожителя на ней уже не было. Зато длинноодеждный держал в руке блюдо, с которого оделял всех какой-то пищей, взятой из котла.

– Эту роспись сделал Орхейя, – любезно сказал тирес Тесайя, указав на юношу с изувеченным лицом.

Тот отрешенно улыбнулся.

– Куда делся в конце тот… которому отрубили голову? – неспокойно спросил Дайк.

– Его съели, – высоким голосом ответил юноша.

– Ведь это Жертва. Разве ты не понял? – удивился Тесайя.

– Вы приносите друг друга в жертву и едите?! – с ужасом спросил Дайк.

Он был потрясен упадком некогда славной Сатры. Но тирес Тесайя протестующее взмахнул руками:

– Что за безумные слова ты говоришь?! Неужели там, откуда ты пришел, ничего не знают о Жертве?!

Дайк сумрачно слушал, опершись локтем о стол и положив голову на ладонь. Тесайя горячо говорил:

– Сатра пала, и небожители утратили сияние. Мы тонем в своей скверне и уже не в силах найти путь из сетей заблуждений, которые сами себе сплели. Лишь Жертва может принести нам спасение. Наслаждаясь любовью Жертвы, великодушной и незаслуженной нами, я не перестаю славить его и благодарить за то, что он так добр к нам, недостойным. Если бы не его великая милость, у нас не было бы надежды, и мы уподобились бы трупу.

Золотой котел – напоминание о высшей и необъяснимой любви к нам Жертвы. Иначе как понять, что Жертва придет умереть за нас, за тех, кто нанесет ему смертельный удар? Он, могущественный и великий, добровольно даст нам самим отрубить его голову и не только не вменит нам это в вину, но откроет нам путь в небесную Сатру!

Речь Тесайи звучала возбужденно и напряженно, так что молодой художник Орхейя вдруг задрожал и стал дышать часто, охваченный волнением. Дайк все еще ничего не понимал.

– На первой картине изображено явление Жертвы, – продолжал Тесайя, широким жестом указывая на роспись. – Будет знамение: когда придет Жертва, просияют камни Сатры. Затем Жертва в своем милосердии исцелит всех больных. Вслед за исцелением он воскресит умерших небожителей. Тогда наступит время суда. Кто недостоин высшей любви, будут вновь возвращены в смерть, ведь они сами виноваты, что отвергли спасение. Остальные станут участниками невообразимого подвига. Жертва подойдет к золотому котлу и склонит голову, и голова будет отсечена. Чистая кровь Жертвы сольется в котел, тело сварится и поделится между прощенными. Сказано: кто вкусит Жертвы – вновь обретет сияние и будет возвращен на небо, в благословенный край, который покинули наши предки.

У Дайка голова шла кругом.

– Вы должны его убить и съесть, чтобы спасти себя?

– В этом великий подвиг его любви к нам, оскверненным и недостойным.

– Я… понимаю, – проговорил Дайк, чувствуя тоску, как в ночном бреду. – Но… вы согласились его убить и съесть, чтобы спасти себя?

– Что ты говоришь, слепец! – всплеснул руками тирес Тесайя. – Уж не из гордости ли ты спрашиваешь? По-твоему, ты должен ответить Жертве: «Я выше того, чтобы спасаться благодаря твоей смерти?» Но ведь ты скверна, ты падший, ослушник высшей воли, ты не способен спастись иным путем. Жертва принимается нами в знак смирения. Убивая и поедая Жертву, чистого и неоскверненного, чтобы спастись его милостью, мы отказываемся от надменного желания избежать унижения и вины за его смерть.

Побледневший Орхейя быстро заговорил срывающимся шепотом:

– Он очистит нас от нашей скверны, а сам умрет. Он так добр… он полон любви… Мы недостойны, а он вернет нам сияние, и мы перестанем быть падшими. А тех, кто отвергнет его, не станет есть Жертвы, – тех навеки ждут страшные, неутолимые страдания. Но только они сами виноваты в этом…

Тесайя обнял его, как ребенка, и болезненный художник Орхейя спрятал лицо у него на груди, от волнения едва держась на ногах.

Дайк стал гостем Тесайи. Тирес отвел его в один из покоев своего дворца. Здесь для пришельца была готова постель, которая состояла из набитого сеном тюфяка, подушки и шерстяного одеяла. Дайк сел на дощатую кровать. Он чувствовал себя так, словно попал в ловушку.

Сунув руку за воротник, Дайк вытащил образок Ярвенны. Он не поклонялся даргородской хозяйке с таким жаром, как поклонялся ей Гойдемир. Но Дайк продолжал помнить ее – «светлую и дивную» покровительницу народа, который не его народ, но к которому он питает теплые чувства.

В Сатре Дайка ждала новая утрата. Он опять не нашел никаких следов своей судьбы. Это казалось ему невозможным. Ведь он небожитель! Путь в Сатру Дайк видел во сне: как она могла сниться ему, если это не его Сатра?!

Он вздохнул и низко опустил голову. Неужели правда, что его тело послужило только сосудом, из которого вытряхнули содержимое – его имя, волю и память – и насильно вложили другое, не спросясь его самого? Сияние, видения – все это чье-то чужое. Его собственная нога впервые ступила на выщербленную мостовую Сатры, он никогда здесь не был раньше, ему даже не нужно было сюда…

Дайк с глухим стоном сжал кулаки. Сердце сдавило от бессилия и от мысли, что его бесплодные мытарства разделяет Гвендис. Ради него она пошла на край света впустую.

Дайк глубоко задумался, так и окаменев с опущенной головой и сведенными в кулаки пальцами. Он остался один. Дайк давно не был одинок: с тех пор, как добыл в подарок Гвендис сердце Бисмасатры. Более раннее время почти не вспоминалось ему: оно мерцало между снами и явью, почти между жизнью и смертью. Лишь с того мига, когда Гвендис первый раз позвала его в дом, Дайк ухватился за нить собственной судьбы. Пока он выздоравливал, она была рядом, и он чувствовал ее поддержку в трудную минуту и одобрение в хорошую. Теперь ее впервые не было с ним. «Я не пропаду, Гвендис, – вырвусь и приеду к тебе», – заверил он ее на прощание. Внезапно Дайка охватило сомнение. А может, ему нельзя возвращаться, может, ему и место здесь, в затерянной Сатре? Та сила, которая подменила его память чужой, – не проявится ли она вскоре, не потребует ли от него новых жертв? А жизнь и счастье Гвендис так же не пойдет у этой силы в расчет, как воля и судьба Дайка…