Когда ему исполнилось девять, он начал – так велел отец – ездить дважды в неделю в Хайфу, брать там частные уроки бокса. В десять лет отец научил его разбирать и собирать пистолет. Вскоре они уже соревновались на склонах холмов в меткости стрельбы. Отец решил также посвятить его в тайны кинжала и научил его владеть им: в отцовской коллекции были всякие кинжалы – кривые, бедуинские, друзские, дамасские, персидские; все это занимало половину стены в библиотеке. Умеете ли Вы, господин Сомо, владеть кинжалом? Может, мы устроим легкую дуэль?
И просторный, грубо сработанный дом… Он был выстроен так, словно некий пьяница заключил пари: одним махом угрохать дикое количество денег. Из местного камня, почти черного. С карнизами из другого камня, добытого в горах южнее Хеврона или в горах Шуф. Стены, возведенные с возмутительной алогичностью. Запутанные переходы, винтовые лестницы, скопированные с подобных лестниц в монастырях Иерусалима, кладовки, потайные ниши, коридоры, которые никуда не ведут, разве что к другому такому же коридору. И тайный тоннель, которым можно было прямиком пройти из подвала под домом к беседке в саду (сейчас все это забито землей).
Когда Вы приедете сюда однажды с визитом – после того, как меня не станет, – Боаз наверняка окажет Вам честь и проведет для Вас экскурсию с пояснениями. Вы сможете все увидеть собственными глазами и произнести соответствующее благословение. Быть может, к тому времени откроют забитый землей тоннель, так же, как сейчас они чистят резервуар для сбора воды, который ошибочно принимают за колодец.
Кстати, мой отец купил Боазу гору в Тибете, которая официально носит название «пик Боаза Гидона». Может, я позвоню в эту итальянскую фирму мошенников, чтобы и для вашей дочери купить какую-нибудь гору…
Чем объяснить это охватившее меня желание – написать для Вас воспоминания о моем детстве? Вы найдете мне соответствующий стих из Священного Писания? Или остроумное талмудическое толкование? Историю некоего рабби, перед которым открылась бездна? Быть может, меня тронул Ваш рассказ о днях юности Вашей или задело то презрение, которое Вы испытываете ко мне?
Или вновь овладел мною инстинкт – все приводить в порядок, и это вынуждает меня передать некий отчет в надежные руки? Не рассказывала ли Вам Илана о моем сумасшедшем стремлении к порядку? Которое всегда ее забавляло. Посвятила ли она Вас, господин Сомо (или позволите обращаться к Вам по имени – Марсель, кажется? Мишель?), и в иные забавы тех дней ее первого замужества?
С детства я настаивал на том, чтобы каждая вещь была на своем месте. Мои рабочие инструменты – отвертки, напильники – были всегда закреплены в моей комнате на стенде из пробкового дерева, словно на музейной витрине. Игрушки были разобраны и разложены в соответствии с их типом и местом, где они были произведены. И по сей день мой письменный стол в Чикаго полностью готов к инспекторской проверке. Книги выстроены по росту, как почетный караул. Бумаги в образцовом порядке разложены по шапкам. Во время Войны Судного дня в жестоком сражении, когда нам пришлось выступить сразу против двух египетских армий, я был единственным израильским офицером, который шел в бой выбритым, в свежей, накрахмаленной гимнастерке. В моей холостяцкой квартире – и до, и после Иланы – простыни уложены в шкафу с прицельной точностью, пластинки – в алфавитном порядке. В армии меня называли за спиной «прямой угол». Всякий раз, стоило Илане увидеть, с какой аккуратностью расставлена моя обувь, как она заливалась громким смехом. Рассказывала ли она о наших ночах? О моем ранении? Об уничтожении Хирбат-Вахадне? Каким я Вам кажусь, Марсель: просто мерзавцем или мерзавцем, который к тому же смешон?
Но какое мне до этого дело? С каких это пор волнует меня, как выгляжу я в глазах часового у ворот?
И вообще, господин Сомо, Мишель, стоит и Вам немного поостеречься. Старая и больная змея еще может напоследок ужалить. Возможно, еще осталась у меня капля яда. Почему бы именно в этот момент не открыть Вам, что Ваша красавица-супруга взбирается ко мне сюда по ночам? Впархивает в мою комнату в ночной рубашке, когда все засыпают. Фонарь, каким обычно пользуются следопыты и разведчики (принадлежащий Боазу), трепещет в ее руке, и дрожат бледные круги на моей стене с облупившейся штукатуркой. Сдергивает с меня одеяло. Рука ее скользит по моему животу. Губы ее в темноте пробегают по редеющим волосам на моей груди. Быть может, она ждет от меня неосознанной, в полудреме, близости. И быть может, добивается успеха. Об этом я не могу сообщить Вам с уверенностью: мое бодрствование подобно сну, а мой сон похож на, вялый бой обреченного, оттягивающего свой конец. Быть может, все это происходит в моих грезах? В ее фантазиях? В Ваших фантазиях, Марсель?
Почему бы мне не натравить на вас Закхейма? Я еще успею изменить завещание. Поделить все между Организацией по защите животных и Комитетом по примирению с палестинцами. Я раздавлю тебя, дружище, если снизойдет на меня злой дух.
Но духу не хватает. Силы зла все больше покидают меня – вместе с выпадающими волосами, вместе со щеками, что вваливаются внутрь, вместе с губами, что втягиваются в пустоту рта, оставляя лишь дьявольскую щелку.
Зачем мне давить Вас?
Теперь, когда исчерпан запас зла.
Вы уже свое получили с лихвой. И теперь моя очередь платить, а Ваша – получать репарации. Вы ведь не откажетесь, верно? Я возьму на себя миссию быть Вашим Мессией. Вывести Вас из рабства на свободу и из нищеты – к великому богатству. Как там у вас написано: и поднимется семя твое и овладеет вратами врагов твоих.
Успокойтесь, Марсель: Ваша жена хранит Вам верность. Никаких ночных налетов и никаких предсмертных сношений. Кроме, как в воображении нашем, всех троих. А туда нельзя ворваться ни на танках, ни с помощью «искр Избавления». И ваша маленькая дочь не забывает Вас: вот она вошла в мою комнату и решила возвести электробритву в ранг телефона (ибо его здесь нет) и использовать ее, чтобы доложить Вам, в Иерусалим, в получасовой беседе о том, как развиваются ее отношения с козами, гусями и павлином. Говорил ли я Вам, что Боаз нашел ей черепаху?
