Это был «свифтовский» мир. Историки Англии, принадлежавшие к партии вигов, сурово порицали Свифта, возлагая на него ответственность за «сепаратный» и «преждевременный» мир, не обеспечивший, по их мнению, должного преобладания Англии на континенте. Роль Свифта в подготовке Утрехтского мира не осталась тайной и для современников.

Что же должен был думать об этом сам Свифт? Было ли ему чуждо гордое сознание, что он тот человек, который сумел повернуть судьбы нации – силой своего разума, мощью своего темперамента, уверенностью в правоте?

Если и было это сознание – оно осталось глубоко затаенным; нигде в высказываниях Свифта – ни теперь, ни после – нет ни следа его.

Но возможно, его и не было. Не было теперь, в этот момент, потому что, соприкасаясь слишком близко с событиями, наблюдая закулисную механику событий, приводя в движение различные ее рычаги, терял он чувство перспективы. Значительное потонуло в ничтожном; вульгарные будни политической борьбы оттеснили историческое ее значение в глазах того, кто участвовал в каждом часе, каждой минуте этих будней.

А впоследствии, когда все это было в прошлом, впоследствии у Свифта возникло иное чувство: все дела лилипутов должны были казаться такими жалкими и ничтожными в глазах Гулливера!

Весь 1712 год и первая половина 1713 года – в июне этого года Свифт покидает, правда на короткое время, Лондон – заполнены такими же насыщенными, горячими днями, как и раньше. Но содержание этих дней несколько иное.

Продолжается литературная деятельность Свифта, но не так она характерна.

Основная цель правительственной программы – окончание войны – на пути к осуществлению; где другие цели программы Роберта Харли графа Оксфорда, Генри Сент-Джона виконта Болинброка? Есть эти другие цели, но Свифт их не знает, к счастью своему не знает. И потому тематика свифтовских памфлетов 1712–1713 годов все та же: дискредитация вигов, защита позиции министерства на мирных переговорах, гневный протест против обвинений лидеров партии тори в тайных переговорах с «претендентом». Как и раньше, вносит Свифт в эту тематику свою оригинальную струю: мечты о «третьей» партии, защиту англиканской церкви и мелких землевладельцев как единственного здорового института в нации, страстное обличение «денежных интересов», негодующий сарказм по адресу людей из Английского банка и Ост-Индской компании, думающих, что они представляют нацию. Талант памфлетиста не уменьшился, но звучание его литературной деятельности потускнело. И это понятно, хотя, конечно, не могли этого понять Свифт и современники его – участники событий: историческая роль торийского министерства – ликвидация войны – была уже выполнена, дальнейшее существование его утеряло смысл, длилось лишь по инерции. Рикошетом это должно было отразиться на литературной деятельности Свифта.

Но зато больший размах приобретает его деятельность закулисного политика. И осуществляется она двояко. Свифт становится, во-первых, «благодетелем», во-вторых, «опекуном».

Священник ничтожного прихода в Ирландии, получивший длительный отпуск для устройства в Лондоне «государственных дел», – таково положение Свифта в эти годы. И в 1712–1713 годах, как и раньше, в 1711 году, у него нет никакого официального поста, чина, должности, синекуры; как священник, он не может быть членом палаты общин; не епископ, а только приходский священник, он не может войти в палату лордов; он – только Свифт, «министр без портфеля», «благодетель», «опекун».

Совершенно по-особому волнующа и увлекательна деятельность «благодетеля». Свифт видит в ней возможности для утверждения своей личности, остающиеся вне кругозора обычного, дюжинного политика.

Друг его, дублинский архиепископ Кинг, пишет ему письмо с упреком, что он, Свифт, мало заботится о своей карьере и должен бы заняться писанием теологических трактатов. Свифт отвечает ему:

«Что касается моей карьеры, я никогда не сумею заставить людей поверить, как мне это безразлично. Иногда я пользуюсь удовольствием делать карьеру другим, и я боюсь, для меня это слишком большое удовольствие, чтоб быть включенным в число моих добродетелей».

Вот именно! Не от доброты сердечной, не для демонстрации любвеобилия своего и уж конечно не в плане корыстных расчетов берет на себя Свифт миссию «благодетеля», раздатчика карьер, продавца счастья…

«Человек должен подняться на много ступеней выше возможности продвигать себя, прежде чем берет он на себя смелость продвигать другого», – пишет Свифт еще в одном письме. То есть, продвигая других, Свифт тем самым все выше «продвигал» себя, но лишь в собственных глазах.

Кто ж были благодетельствуемые?

Кто угодно: знатные люди, старые дамы, провинциальные чудаки, дублинские приятели, случайные лондонские знакомые, но в первую очередь литераторы, начинающие и заканчивающие, славные и безвестные, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к печатному слову.

Настойчиво подчеркивая при каждом случае, что он не литератор, предав эту профессию проклятию и насмешке еще в «Сказке бочки», Свифт, однако, любил ее «странной любовью» – в противопоставлении, очевидно, профессии лорда или банкира из Сити.

И с каким удовольствием благодетельствует он литераторам-вигам, оказавшимся в тяжелом положении при торийском министерстве! Все они фигурируют в его записной книжке – Конгрив, Стил, Эмброз Филипс, Николас Роу, Джордж Беркли и даже сам Аддисон, который, кстати, совершенно отошел от политической публицистики: узнав, что «Экзаминер» – это Свифт, как очень умный человек, Аддисон сразу понял, что этот противник ему не по плечу…

И для всех устраивает он должности, синекуры, свидания с министрами, а то просто правительственные субсидии. Особенно часто и с особым удовольствием благодетельствует Ричарду Стилу: не потому ли, что тот считался звездой вигской журналистики…

Свифт – в своем представлении – карал и миловал как верховный судья. Этих сложных чувств не было у него в отношении безвестных, начинающих литераторов – Парнела, Хэррисона, Дайапера. Тут дело было проще.

«Я считаю своим долгом по чести и совести пользоваться моим влиянием для того, чтобы продвигать людей, чего-либо стоящих», – говорит «документ».

И в то же время как не поворчать наедине с собой:

«Я могу помочь кому угодно, но только не себе». «Для себя лично я не могу ничего сделать – плевать, пусть лучше министры и прочие будут обязаны мне», – свидетельствует «документ».

Но не входит ли в миссию «благодетеля» элемент забавы, игры, наконец, издевательства? Устроив некоему Кингу выгодную синекуру – хорошо оплачиваемую должность издателя официальных публикаций, Свифт организует процессию из лордов и министров, идет во главе процессии на дом к Кингу и торжественно вручает ему ключ от должностного кабинета.

Над кем глубоко затаенная издевка – над собой ли, над благодетельствуемым, над теми, кто не смеет отказать Свифту в его просьбах?

Свою миссию благодетеля людей мысли и таланта стремится Свифт поставить на прочную организационную базу. Он создает общество «Братьев», куда входят Харли, Сент-Джон, Харкур, Ормонд, другие виднейшие политики, литераторы – Арбетнот, Прайор, Поп, всего двенадцать-пятнадцать человек. Цель общества – «способствовать дружеской беседе и помогать достойным лицам нашими возможностями и рекомендациями». Члены общества собирались на еженедельных обедах, вели застольные беседы о политике и литературе, и на этих обедах то с шуткой и остротой, то гневной речью внушал Свифт лордам и аристократам, что отнюдь не они, а люди мысли и таланта – соль земли.

Таков Свифт – «благодетель».

В своем логическом развитии переходила миссия «благодетеля» в миссию «опекуна».

«Он не только наш любимец – он наш опекун», – сказал о Свифте третий влиятельный член правительства, лорд Харкур. А Роберт Харли шутя говорил, что дни политических бесед со Свифтом – это для него «дни сечения».

Свифт – в своем понимании – благодетельствовал и министров, опекая их, выполняя при них что-то вроде роли ворчливой няньки, следящей за их поведением. Увы, это была наивная и сентиментальная нянька.