– Смотрите, он опять что-то выдумал, – злобно шепнул герцог Ноттингэм Эберкорну.

Свифт стоял у камина, в глубине зала, поставив ногу на решетку. Вокруг него, сохраняя некоторое расстояние, сгруппировалась значительная часть присутствовавших. Голос его звучал повелительно, с легкой насмешкой:

– Я хочу, джентльмены, чтоб ваша щедрость обогатила английскую литературу. Вы не сомневаетесь, конечно, что мой молодой друг мистер Поп – лучший поэт Англии. Он начал ныне свой благородный труд – перевод песен Гомера. Но было бы несправедливо, если б мой друг передал свой труд печатнику, не имея в своем распоряжении хотя бы скромной суммы в тысячу гиней. Вам предлагается сейчас, джентльмены, быть первыми в числе участников подписки: заметьте, это большая честь для вас, милорды, – в любой кофейне Сити эта ничтожная сумма была бы собрана в полчаса. Но я согласен предоставить первую возможность представителям нашей аристократии. Я жду, джентльмены…

Пауза была очень непродолжительной. Лорд Эберкорн быстро подошел к Свифту:

– Прошу возглавить моим именем подписной лист, почтенный доктор, на сумму хотя бы в полтораста гиней…

Свифт ответно улыбнулся; последовавшие его слова были осторожны, даже вкрадчивы:

– Вы совершенно убеждены, дорогой лорд, что только забота о процветании английской литературы побудила вас сделать ваше любезное предложение?

– Я отказываюсь понимать вас, доктор Свифт!

– Ваша воля, лорд Эберкорн!

Реплики последовали почти одновременно.

– Впрочем, благородный лорд, я согласен оставить за вами шанс изменить ваше побуждение. Вы возглавляете лист, лорд Эберкорн. Кажется, вы сказали – двести гиней?

Эберкорн отошел, растерянно мигая. Глупо было ожидать, что бешеный священник будет вести себя, как полагается благовоспитанному человеку… Какое дело Эберкорну до каких-то стишков: каждый понимает, что, ожидая от Свифта услуги, он готов вперед заплатить за нее, – чего же естественнее? Но бешеному священнику доставляет непонятное удовольствие издеваться над самыми нормальными человеческими чувствами и поступками! Околдовал он, что ли Роберта Харли и Сент-Джона? Подумать только – одно слово этого Свифта Харли или Сент-Джону – и что останется от надежд Эберкорна на герцогский титул? Выбросить двести гиней и не знать даже, увеличило ли это его шансы…

Список имен в записной книжке Свифта меж тем увеличился. Подписались и лорд Эрран, мечтавший проникнуть в общество «Братьев», и молодой Дэвенант, – отправляясь на днях в Голландию с дипломатическим поручением, он нуждался в некоторых советах Свифта, и лорд Риверс – он не любил стихов, но любил Свифта, и Джордж Эши, епископ, не любивший ни стихов, ни Свифта, и сам герцог Ормонд, – до полной тысячи осталось немного.

Свифт вынул часы и воскликнул удивленно:

– Как? Пятый час, а сэр Роберт еще не вышел?

– Ваши часы спешат, мистер Свифт, теперь без четверти четыре, – сказал юный Дэвенант.

Свифт рассмеялся звонко, почти молодо:

– Ну да, льстецы всегда торопятся, они и подарили мне часы, которые всегда спешат…

Гул пронесся по залу. Из дверей, ведущих в покои королевы, вышел сэр Роберт Харли, ныне граф Оксфордский, лорд-канцлер, то есть первый министр, пятидесятилетний, рыхлый и вялый, с расслабленной походкой человека, которому некуда спешить, ибо он устал и ему все равно… Его одутловатое, красными пятнами покрытое лицо алкоголика – неожиданными казались на этом лице полузакрытые, умные и горькие глаза его – искривилось нерешительной гримасой, изображавшей улыбку: он увидел Свифта.

Пройдя через зал и обмолвившись несколькими медлительно-вялыми репликами с обступившими его придворными, он кивнул Свифту. Об руку они спустились с парадной лестницы.

– Я чертовски устал, Джонатан, – слова эти были сказаны высоким, почти пискливым и усталым голосом, – и быть в одной упряжке с таким бурным конем, как Генри Сент-Джон… я не знаю, куда наша пара может привезти государственную колесницу…

– Но я знаю, что ваша пара прекрасно перевернет колесницу, если рысаки будут мчаться в разные стороны!

– Вы все в той же роли зловещей Кассандры или заботливого опекуна, – слабо улыбнулся собеседник Свифта.

– Скажите лучше – ворчливой старой няньки, сэр Роберт! Но это не моя вина. И я, право, не знаю, зачем мне понадобилось это надоедливое занятие! – Свифт говорил сердито и тихо, словно сам с собой.

– Как? А честолюбие, милый Джонатан? Разве не дошли до вас слухи, что правит Англией не ее королевское величество, и не парламент, и даже не я с Сент-Джоном, а некто Свифт, ирландский священник…

– Мое честолюбие, сэр Роберт! – Тут он остановился; конец фразы: «что вы можете знать о нем» – остался непроизнесенным. Вместо этого он добавил: – Следует ли упоминать о честолюбии человеку, который вместо того, чтоб сказать: Сент-Джон со мной, говорит: я с Сент-Джоном…

– Я и не заметил, что так сказал, – искренне удивился Роберт Харли. – Что же поделаешь: привычка, не больше. Мое честолюбие, увы, устало…

– Тем опаснее становится ваша привычка, – проронил Свифт.

И опять неопределенная гримаса вместо улыбки искривила губы Роберта Харли. Он прекрасно понимал, что еще больше, чем молодое и агрессивное честолюбие, способно наносить кровоточащие раны честолюбие усталое, живущее лишь по инерции; но только наносить их, никогда не залечивая. Однако: неужели и это понимает Свифт? Неужели все на свете понимает этот странный человек? И действительно ли он сам в самом деле не честолюбив?

Они уже стояли перед каретой.

– Пообедаете со мной, дорогой доктор?

– Благодарю, сэр Роберт, но я уже пообещал пообедать в Сити с моим издателем Бен-Туком.

– Тогда разрешите вас довезти – вы вряд ли достанете карету…

– Если б и мог достать, попросил бы вас довезти меня: вы знаете, я не в состоянии тратить фунт в день на мои разъезды по государственным делам…

Опять эта вызывающая откровенность! Роберт Харли органически не выносил прямых, решительных формулировок и никогда не пытался додумать до конца: чем же вызвана эта откровенность, в чем состоит честолюбие Свифта и почему он – усталый, равнодушный и вялоциничный политик – так привязался к этому странному человеку, что ему даже неловко моментами выдерживать пристальный взгляд его суровых голубых глаз…

Карета тронулась.

Анна уже проследовала в церковь. Зал опустел. Последними вышли герцог Ноттингэм и лорд Эберкорн; они никак не могли расстаться с темой, именуемой – доктор Свифт.

Герцог, грузный, еле передвигавшийся на своих опухших, подагрических ногах, с лиловыми мешками под мутными, старческими, но все еще злобными глазами, кашляя и отплевываясь, выбрасывал ненавидящие слова:

– Я вам говорю, Эберкорн: это духовное лицо – величайший безбожник во всем королевстве, во всем христианском мире; он околдовал этого пьяницу и труса Харли, он справляет дьявольский шабаш с этим распутником Сент-Джоном, он издевается над всеми нами, аристократами крови…

Эберкорн согласно кивал головой. Он жалел о своих двухстах гинеях, но не мог не подумать: недаром так бесится развалина Ноттингэм – ведь весь Лондон повторяет свирепо сатирические стихи по его адресу, написанные Свифтом…

Свифт справляет пир! Праздник жизни, мощное и великолепное цветение ее… Весело пировать; но не растет ли готовящийся за дверью счет, счет, что будет предъявлен великолепной иллюзии от имени суровой реальности…

К концу 1709 года война Англии, Голландии и Австрии против Франции – она вошла в учебники истории под названием «война за испанское наследство», – длившаяся уже восемь лет и протекавшая благоприятно для союзников, застопорилась, завязла. Бленгейм, Рамильи, Уденарде! Три страшных удара было нанесено французским армиям, побледнел, подернулся туманом ореол французского оружия – и вся Европа с удивлением и восторгом повторяла имя трехкратного победителя, верховного главнокомандующего всеми союзными армиями, английского полководца Джона Черчилля, герцога Мальборо; французский национальный гений своеобразно отомстил победителю, превратив его в Мальбрука из знаменитой песенки, оставшейся в веках.