Смысла сказанного Рублев не понимал, хотя говорили по-русски. Он с трудом открыл глаза и первое, что увидел перед собой, это выкрашенную черным битумным лаком канализационную трубу, в которой что-то урчало.

«Лежишь, а прямо перед твоим лицом проплывает кусок дерьма», – подумал Рублев, и отвращение, накатившее на него, заставило поднять голову.

– Ну что, комбат, – услышал он насмешливый голос, – понравился тебе первый полет? Героин – такая штука, к которому привыкаешь почти мгновенно.

– Сволочь! – выдохнул Рублев и тяжело отжался.

Встать на ноги сил не хватило, и он замер на четвереньках, тряся головой.

– Видишь, ты похож на пса, грязного, бездомного пса, который привык жрать отбросы. А ну-ка, Хер Голова!

И тут же в шею комбата ударил тяжелый армейский ботинок. Рублев завалился на бок.

– Летать легко, приземляться сложно, – рассмеялся Грязнов, и смех его прозвучал, словно далекое эхо, пришедшее из прошлых лет, из тех, когда комбат знал Грязнова другим.

«Я должен подняться!» – решил Комбат, но руки и ноги не слушались.

– – Хрен вы меня возьмете! – выдохнул он из себя, но тут же почувствовал, что его уже подхватили и куда-то тащат.

«Всего одна ампула какой-то дряни, – подумал Комбат, – а против нее бессилен даже я, умевший победить боль ранения. Я, который мог пробежать километр с засевшей в теле вражеской пулей.»

Над ним, как одинокая звезда, проплыла неяркая лампочка, висевшая на пластиковом шнуре. Его бросили на что-то твердое, и тут же ремни, как змеи, обвили запястья и лодыжки. Комбат ощутил у самого своего лица смрадное дыхание Грязнова, зловонное, как выгребная яма.

– – Я передумал, Комбат, – тихо проговорил он. – Умереть от наркотиков – это слишком легко. Малая плата за то, что ты сделал мне. Ты умрешь иначе.

Комбат хотел плюнуть в ненавистно-злое лицо, но во рту было абсолютно сухо, лишь шершавый, как наждак, язык царапал небо.

– Ты уже на многое не способен. Шприц! – воскликнул Грязнов визгливым голосом И тут же в поле зрения Рублева появилась рука Хер Головы с огромным стеклянным шприцем, заполненным какой-то мутной жидкостью, похожей на болотную воду.

– Наркоз, но слабый, – вкрадчиво проговорил Валерий Грязнов, – местная анестезия, чтобы ты сразу не потерял сознание от боли. Но наркотик имеет одну особенность: он постепенно отпускает, и тогда боль возвращается.

Большие хирургические ножницы вспороли одежду на груди комбата, и с сухим хрустом толстая тупая игла пропорола кожу. Рублеву показалось, что его тело замерзает, словно бы хрусталики льда прокалывали его изнутри.

И тут он ощутил резкую боль. Грязнов, высоко подняв ножницы над головой, с размаху вонзил их Рублеву в живот. Глаза Грязнова прямо-таки светились от счастья, двумя руками он сжимал рукоятки ножниц.

– Крепкие у тебя кости, Комбат.

Грязнов заскрежетал зубами, и Рублев услышал, как хрустит под лезвиями ножниц кость.

– Нет, ты не туда смотришь. Смотри! – окровавленные ножницы, облепленные вырванной плотью, качнулись перед лицом комбата. – Ты видел, это твоя кровь. Вот, вот! – Грязнов двумя пальцами подхватил обломок кости и ткнул им Рублева в щеку. – Но это еще далеко не конец.

Я отрежу тебе все, что только можно отрезать мужику, – заржал Грязнов, клацая окровавленными ножницами возле самого носа Рублева. – Ты понял меня? Ты еще не сошел с ума от боли, а, Комбат?

И снова заскрежетали ножницы, захрустели кости. Боль раздирала тело, но комбат держался, понимая, что его стон и крик лишь доставят Грязнову удовольствие, что тот рассмеется прямо в лицо.

– А теперь твоя очередь, Хер Голова. Пусть он увидит, как бьется его сердце, недолго осталось.

И полусумасшедший санитар, ухватившись руками за разрезанную грудину, разломил ее надвое. Грязные, испачканные осенней листвой и грязью руки скользнули под ребра.

– Теплые еще, – усмехнулся Хер Голова.

И Комбат, нет, не почувствовал, а только услышал, как что-то похрустывает внутри него, хлюпает.

– Пусть, пусть посмотрит, – шептал Грязнов.

Рублев ощущал, как ему становится страшно. Об этом чувстве он забыл уже давно, столько ему пришлось пережить. Неровно подрагивавшее, словно жившее отдельной от комбата жизнью, на ладони у Хер Головы лежало сердце, блестящее, будто потянутое лаком.

– Ты еще жив, Комбат? Я постараюсь, чтобы твои мучения продолжились как можно дольше. Ты хочешь знать, что будет с твоим сердцем, когда оно остановится?

У Рублева уже не оставалось сил ответить. Он понял, что уже разодрал себе в кровь ладони ногтями.

– Его порежут на куски и сварят на обед сумасшедшим. С безумными глазами они будут жевать куски твоей плоти. На обед сердце, на ужин печень, и лакомство – жареные мозги. А, Комбат?

В руке Грязнова матово блеснул странный, похожий на большое яйцо предмет с красной кнопкой.

– Ты слышал когда-нибудь такое слово – трепанация? Это так вскрытие черепа называется. Здесь, в клинике, я кое-чему научился. Не до конца, конечно. Вскрывать череп научился, а закрывать еще нет.

Из странного яйцеподобного предмета блеснула, как край ущербной луны, дисковая пила с мелкими, похожими на зубы хищной рыбы зазубринами. Почти неслышно засвистел моторчик, и комбат ощутил, как пила впивается ему в череп, причиняя невыносимую, удушающую боль, глаза засыпала мокрая костяная пыль.

И он не выдержал, закричал, да так громко, что его голос, отразившись эхом от бетонных стен подземелья, чуть не оглушил его. И тут он услышал хохот Грязнова, перекрывающий скрежет и хруст распиливаемой кости.

– Я достал тебя. Комбат! Все, ты кончен, твои мозги за ужином сожрут сумасшедшие. Они будут есть их руками, запихивая в беззубые, вонючие пасти. Еще немного, и ты заплачешь, Рублев, заплачешь!

«Этого не может быть, – подумал Рублев, – просто не может быть! Я бы уже давно умер, если бы это было правдой. Но глаза мои открыты, уши все слышат, я все чувствую. Наркотик, наркотик, только он может приносить облегчение и страдания.»

– Вас нет! Нет! – закричал Комбат. – Вы лишь галлюцинация! Я жив, я еще поборюсь с вами!

И лишь только он сумел убедить себя, что все происходящее только видение, боль отступила. Рублев вновь увидел перед собой лицо Грязнова, но на этот раз на нем не было улыбки, а только злость.

– Да, ты угадал, – разочарованно произнес он, – и я лишь привиделся тебе. Но поверь, Комбат, это видение – не последнее и далеко не самое страшное. Страшнее то, что произойдет с тобой потом, когда ты очнешься и почувствуешь, что не можешь жить без дозы. «Дозу!» – вот самое страшное слово, которое ты будешь произносить чаще других, и каждый раз твое сердце будет сжиматься от страха.

И лучше бы было для тебя, если бы его за обедом сожрали сумасшедшие.

И вновь Комбат провалился в сон. Страшное видение понемногу улетучивалось из памяти, оставался лишь липкий страх, беспричинный, похожий на тот, который испытывают перед темнотой дети.

Грязнов отводил душу, видя слабость и униженность своего врага. Он появлялся в камере всегда с опозданием на час или полтора. Припав к стеклу, наблюдал за мучениями Комбата и торжествовал, буквально упивался своим превосходством. Иногда стучал пальцем по стеклу и, широко улыбаясь, смотрел в пустые глаза поверженного Бориса Рублева.

А тот стоял перед дверью, как истово верующий человек перед иконой, словно бы за стеклом был не мучитель и изверг, а сам Христос в сиянии. Рублев смотрел на Грязнова и буквально молил, чтобы тот дал знак своему санитару и тот сделал укол.

– Дай.., дай… – шептал Борис Рублев. – Укольчик!

Хочу укольчик!

– Хочешь?

– Хочу!

– Ну, вот видишь, Рублев, бесстрашный командир, видишь, во что ты превратился? Ты мерзавец, ты сволочь, ты теперь убьешь любого. Я могу натравить тебя на твоих друзей, и ты их примешься убивать. Правда, ты слаб, наркотик разрушил твой организм, подорвал твое железное здоровье…

– Ну, ну, Грязнов, дай же! Скажи, прикажи ему.., я тебя умоляю… – клянчил Комбат, унижаясь перед Грязновым.