Я поблагодарил его и отправился вниз по линии.

В Аргирокастро шестнадцатого века я стал расспрашивать о семье Маркезинисов. Мое византийское облачение послужило поводом для довольно подозрительных взглядов в мою сторону, но византийские золотые, что были при мне, позволили получить всю необходимую информацию. Один визант — и мне показали место, где расположено имение Маркезинисов. Еще два византа — и меня познакомили со старшим надсмотрщиком виноградника Маркезинисов. Пять византов — это уж слишком! — И я отщипываю ягоды от гроздей винограда в гостиной Григория Маркезиниса, главы клана.

Это был представительный мужчина средних лет с окладистой седой бородой и жгучими глазами, суровый, но гостеприимный. Пока мы с ним разговаривали, к нам то и дело тихонько подходили его дочери, подливали вина в чаши, приносили еще виноград, холодную баранину, подносы с рисом. Их было трое, им было, по всей вероятности, тринадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Я старался по возможности не поглядывать в их сторону, зная ревнивый нрав предводителей горцев.

Все они были красавицами: оливковая кожа, темные глаза, высокая грудь, полные губы. Они вполне могли бы сойти за сестер моей лучезарной бабушки Катины Пассилидис. Я уверен, точно так же выглядела в девичестве и моя мать Диана. Очень уж могучими были фамильные гены.

Одна из этих девушек была моею «прапра» много раз прабабушкой. А Григорий Маркезинис был еще на одно «пра» больше моим многократно «пра» дедушкой.

Я представился, как состоятельный молодой киприот византийского происхождения, который путешествует по миру в поисках удовольствий и приключений. Григорий, чей язык был слегка загрязнен албанскими словами, очевидно, раньше никогда не встречался с киприотами, поскольку воспринимал мое произношение как подлинно греческое.

— И где же вам довелось побывать? — поинтересовался он.

— О, — ответил я, — в Сирии и Египте, Ливии и Риме, Париже и Лиссабоне. И еще я присутствовал на коронации Генриха Восьмого в Лондоне, после чего посетил Прагу и Вену. А теперь возвращаюсь снова на Восток, в подвластные туркам места, и решительно настроен, несмотря на весь сопряженный с этим риск, навестить могилы своих предков в Константинополе.

Он поднял бровь при упоминании о предках. Быстро отрезав большой ломоть баранины своим кинжалом, он спросил у меня:

— Ваша семья занимала высокое положение в былые дни?

— Я родом из Дукасов.

— Дукасов?

— Дукасов, — мягко повторил я.

— Я сам тоже из рода Дукасов.

— Неужели?

— Вне всякого сомнения!

— Дукасы в Эпире? Как такое могло приключиться? — вскричал я.

— Мы прибыли сюда вместе с Комнинами, после того, как латинские свиньи овладели Константинополем.

— Ого!

— Вне всякого сомнения!

Он потребовал еще вина, самого лучшего в доме. Когда появились его дочери, он вскочил, пританцовывая, и начал кричать:

— Родственник! Родственник! Незнакомец оказался родственником! Поприветствуйте его надлежащим образом!

Я оказался в тесном окружении дочерей Маркезиниса, они едва не задавили меня своими упругими девичьими грудями и плотными благоухающими телами. Я же целомудренно обнял их, как и подобало давно позабытому дальнему родственнику.

Над кружками тягучего, очень старого вина мы стали обсуждать свою родословную. Я сделал первый шаг, выхватив наугад одного из Дукасов, — Федора, — и сообщил, что он спасся бегством на Кипр после разгрома Константинополя в 1204 году и стал основателем нашей ветви. Маркезинис никоим образом не мог опровергнуть данное утверждение и поэтому принял его на веру. Я развернул перед ним длинный перечень представителей нашей ветви рода Дукасов, заполнивших родословную между мною и этим легендарным Федором, прибегая к широко распространенным византийским именам. Когда я закончил свой рассказ, то сразу же спросил:

— А вы, Григорий?

Пользуясь своим ножом для того, чтобы нацарапать на поверхности стола причудливые изгибы генеалогического ствола в наиболее трудных местах, Маркезинис проследил свое происхождение вплоть до Николая Маркезиниса, жившего в конце четырнадцатого столетия и женившегося на старшей дочери Мануила Дукаса из Аргирокастро, добавив, что у этого Дукаса были только дочери и поэтому данная ветвь Дукасов на нем и оборвалась. От Мануила Маркезинис стал неторопливо прослеживать род Дукасов до самого изгнания их из Византии в результате Четвертого Крестового Похода. Того Дукаса, от которого он вел свое происхождение и который бежал в Албанию, звали как он сказал, Симеоном.

При упоминании этого имени все мои гены прямо-таки взбунтовались в отчаяньи.

— Симеоном? — переспросил я. — Вы имеете в виду Симеона Дукаса высокого или того, другого?

— Разве их было два? Откуда вам это известно?

С раскрасневшимися щеками я пустился в импровизацию.

— Я должен вам признаться, я ревниво изучаю родословную всего нашего рода Дукасов. В эти места за Комнинами последовали два Симеона Дукаса, Симеон высокий и еще один, скорее всего, ростом пониже.

— Мне лично об этом ничего неизвестно, — сказал Маркезинис. — Мне еще в детстве поведали, что предка моего звали Симеоном, а отцом его был Никифор, чей дворец стоял невдалеке от церкви Святой Феодосии на берегу залива Золотой Рог. Венецианцы сожгли дворец Никифора, когда овладели городом в 1204 году. А отцом Никифора… — тут он задумался, тряхнул нерешительно головой и произнес печально. — Я не помню имени отца Никифора. Да, я позабыл имя отца Никифора. Звали его Львом? Михаилом? Василием? Забыл. Слишком сильно, по-видимому, ударило мне в голову вино.

— Ну, это не имеет такого уж большого значения, — поспешил успокоить его я. С родословной, прослеженной до самого Константинополя, я уже не предвидел особых трудностей на своем пути.

— Роман? Иоанн? Исаак? Так и крутится у меня в голове, но и без него в моей голове так много имен… так много имен…

Все еще бормоча себе под нос различные имена, он прямо за столом и уснул.

Одна из его темноглазых дочерей провела меня в отведенную для меня спальню. Теперь можно было шунтироваться, ведь я разузнал все, ради чего сюда прибыл. Но мне показалось верхом непочтительности исчезнуть, словно воришка, и поэтому я предпочел провести эту ночь под крышей своего многократно «прапра» дедушки. Я разделся, задул свечу и лег на кровать.

Я еще не успел заснуть, как под одеялом у меня оказалось теплое податливое девичье тело.

Ее груди полностью помещались в моих ладонях, а от ее тела исходило сладкое благоуханье. Я не мог разглядеть ее, но посчитал, что это, должно быть, одна из трех дочерей Маркезиниса, которая пришла ко мне, чтобы показать, насколько гостеприимна ее семья.

Ладонь моя скользнула ниже вдоль ее гладкого округлого живота и когда я достиг места, где соединялись ее бедра, она раскрылась для меня, и я обнаружил, что она готова принять мою любовь.

Однако я был весьма разочарован при мысли о том, что дочери Маркезиниса столь свободно отдаются первому встречному незнакомцу — даже если этот благородный незнакомец утверждает, что он приходится им дальним родственником. Ведь как-никак, но это же мои предки! Неужели мое происхождение было подпорчено именем какого-то случайного странника?

Эта мысль логически привела к более тревожным раздумьям, суть которых заключалась в том, что если эта девушка в самом деле моя много раз прабабка, то чем это я занимаюсь с нею в постели? К черту мысли о том, что она спит с незнакомцами, — лучше бы подумать о том, следует ли ей спать с одним из своих потомков? Когда подстрекаемый Метаксасом, я пустился на поиски своих предков, у меня даже и мысли не было о том, чтобы согрешить с кем-либо из своих прародителей — и тем не менее, именно этим я и собирался заняться.

Острое чувство вины охватило меня, и я настолько разнервничался, что это мгновенно привело к мужскому бессилию.

Однако девушка, делившая со мною постель, оказалась весьма искушенной в сфере любовных ласк и, применив старый, но безотказно действующий византийский фокус, быстро восстановила мои утраченные способности. Единственное, чем мне оставалось успокаивать свою совесть, это тем, что девушка была моей много раз «пра» теткой, а не столько же раз прабабкой, и что в этом случае совершенный мною грех кровосмешения куда менее тяжел. А если уж говорить о кровном родстве между мною и этой теткой из шестнадцатого столетия, то с течением времени оно должно было полностью раствориться в его потоке.