— Невидимость… — начинаю я, не зная, чем закончу.

— И время, — добавляет Антонио. — И способность хранить тайну даже от самого себя — вот уроки мастерства, они дают ключ к тому, чем мы становимся и что начинаем осмысливать в процессе роста. Вы наелись?

Я киваю. Антонио сгребает остатки семян, разбрасывает их вокруг и обметает вершину камня. Что-то должно произойти, это ощущается как электричество в воздухе, мерцающий резонанс, потрескивающее напряжение… вот-вот это случится…

— Ложитесь здесь, — говорит он. — Снимите рубашку и лягте на стол. Здесь есть то, что вам, я надеюсь, удастся почувствовать… лучше понять…

Я снимаю рубашку и взбираюсь на камень, все еще холодный после ночи. Я ложусь на каменный стол головой к Солнцу (оно уже поднялось на 30 градусов над горизонтом). Руки Антонио на моей голове, пальцы на висках, он покачивает мою голову, находясь между мной и Солнцем.

— Дышите, — шепчет он, и я долго лежу совершенно неподвижно, дышу равномерно и глубоко животом, мои мышцы расслаблены. Антонио все еще держит мою голову, как жертву Солнцу, призывает ко мне силы, которые он отпустил прошлой ночью; он говорит шепотом, но я отчетливо слышу, как он призывает духов Иллимани и четырех духов арus: Аусангейта, Салкантая, Хуанакаури и Саксайхуамана, «голову ягуара» Куско.

Затем он осторожно кладет мою голову на камень и уходит, а Солнце проникает сквозь мои веки, заполняет все красным светом, и я продолжаю дышать насыщенным тонким воздухом, чтобы очистить ум и подготовить себя.

— Дышите.

Я выдыхаю. Что-то происходит. Свет меняется, и я не должен думать — одна мысль, и все исчезнет… Красный свет, заполнивший поле зрения, превратился в оранжевый, затем желтый. Он наполняет меня… Я лежу долго, и его слова, произнесенные шепотом, отражаются в сияющей пустоте моей головы. Он рассказывает мне все. Он нашептывает мне правду.

До сих пор он говорил намеками о тайне, которую мы храним даже от самих себя; сейчас он рассказывает мне все, что знает. Он срывает пелену загадочного, которая скрывала простую правду его существования. Прав он или не прав, но он в это верит, а я знаю, что как буддист он верит лишь в то, что знает.

Он шепчет мне:

— Когда Солнце плакало и его слеза упала на Землю, оно Дало своим детям завет, кем они должны стать… То, что началось как солнечный свет, проникающий сквозь мои веки, превратилось в желто-бело-горячее Солнце; оно прожигает дыру в голубом небе, я смотрю на него, а затем опускаю взгляд в песок, в котором мои ботинки утопают на каждом шагу.

Антонио шепчет мне, и я иду на восток к песчаному гребню, его ферма привлекает меня. Я не думаю ни о чем конкретном, просто храню память об Острове Солнца; как всякая память, она где-то размещена, ее нужно вызывать, но я не сознаю этого отчетливо, я продолжаю идти.

Мои ноги обнажены и загорели; толстые белые носки прикрывают верхнюю часть новых высокогорных туристических ботинок; промежутки между шнуровкой забиты песком. Прошел год после моего возвращения из Перу, где я в последний раз видел Антонио Моралеса.

И вот его последние слова возвращаются ко мне. Мои любимые и горько-сладкие воспоминания. Я знаю, это будет то, что я испытал на каменном столе, когда мой друг показал мне Вилкабамбу, когда все мое существо наполнилось светом и на какое-то мгновение я стал невидимым. Песчаная дюна прямо передо мной. Мне интересно, что я увижу за ее гребнем…

А затем он вернул меня обратно. Он коснулся моего плеча, и я открыл глаза; в голове звенело, и я ничего не видел, кроме неба над озером Титикака. Затылком, лопатками, локтями и кончиками пальцев я чувствовал твердую теплую поверхность камня. Я зажмурился и оттолкнулся от плиты; голова кружилась, фосфины, маленькие яркие точки света, носились перед моими глазами. Я опустил ноги с края стола и оказался лицом к лицу с Антонио.

Я удивился, увидев Антонио. Его голова наклонена вперед, лицо тревожно нахмурилось. Он не знал, что я пережил, что видел, но то, что он надеялся мне дать, значило для него очень много, и я знал, что это ему удалось. Я никогда не забуду выражения его лица: я просто никогда раньше не видел его встревоженным. И пока я восстанавливал дыхание — неожиданно я осознал, что перестал дышать и не знаю, как долго был бездыханным, — и пытался выдохнуть подобие изумленного смеха, он тоже первый раз вдохнул. Требовалось время, чтобы разобраться, что же случилось и что я знаю об этом.

Потому что я спонтанно перенесся вперед, во время, где все, что он хотел мне сказать, было памятью.

— Антонио…

Он поднял руку и остановил меня. Я теперь знаю, что он должен был меня прервать. Хотелось сказать много, очень много. Понадобились все мои способности, вся моя воля, чтобы сконцентрироваться на его словах, а не на явлении, которое я пережил, чтобы слушать его слова и игнорировать все, что я знал о цели нашего пребывания здесь.

А потом он что-то сказал. И вместо того, чтобы нарушить мерцающую между нами тишину, его слова прозвучали как часть этой тишины.

Он сказал:

— Это начинается с детей.

Я смотрел на него, жмурясь от нестерпимой яркости полуденного солнца на Острове Солнца. Это начинается с детей. Он сказал мне это еще пять лет назад, в эхо-комнате в задней части Храма Полета Духа в Мачу Пикчу. Там есть такая комната, прямоугольная камера, где слова, произнесенные шепотом в одном конце, хороню слышны в другом и даже за стеной, на кафедральном возвышении. Это начинается с детей.

Пять лет назад мы там беседовали с ним о судьбе; мы говорили тихо, и наши голоса разносились, отражались от стен комнаты. Не надо пытаться управлять судьбой, сказал он. Управление судьбой есть бессмыслица, оксюморон, внутренне противоположное понятие. Он сказал тогда, что человек силы может влиять на судьбу, может «научиться танцевать с ней, вести ее через танцплощадку времени». И я спросил его, откуда начинать.

«Начинать с детей», — ответил он. И тогда же он постучал себя по темени указательным пальцем и сказал, что расщелина между мирами — это источник, родничок в черепе, мы с ним рождаемся, но вскоре он заростает…