В самом подножье холма, на краю его длинной крылатой тени он увидел Надю и Вадю. Они брели порознь, препинаясь, отяжелев от усталости.
Поклявшись себе отныне никогда их не ждать, он ринулся дальше – вперед, за клонящимся к горизонту солнцем. За солнцем, впряженным в будущее, за весной, за хмелящим запахом отогретой земли, теперь врывавшимся ему в ноздри.
CXX
В календаре это как крыши конек, или – все равно что пойти по перилам на воздух упругий с подскоком. В лицах ни кровинки – чем меньше мути, то есть жизни, тем больше света.
С огромным, как воздух, ранцем, набитым шестьютысячелетьем, – плыть и плясать первоклашкой.
На ночном козырьке в полнолунье мне снилась собака, голый лес и поле озимых.
Серебряная собака тащила в зубах мой сон – мою кость, мой плуг кистеперый: чем чернее бумага, тем шире поле.
И в поле на бреющем грач летал. Сел, зорко прошелся по борозде, наблюдая, как добрые мягкие руки апреля кропили меня землей, теплой и мягкой: лоб, глаз светосилу, русский язык похорон, глинозема сытную ласку.
И муки мои тащила собака, припадая, и грач следил.
Нет у времени молвы.
И Господь заливает мгновение в половодье, где я Мазаем тысячу солнечных зайцев везу для тебя.
Когда я умру, ты закутаешься в солнечную шубу, как в конце аллеи в протуберанец.
