"Модернизаторам на основе традиции" видится выбор лишь из двух возможностей: либо старая, замшелая, верная традициям Церковь отвоевывает в так называемом "современном мире" свой маленький, особенный, "независимый" мирок ("гетто"), либо она становится достаточно органичной частью этого мира, говоря о Христе, о вере на понятном миру языке. Для этих людей принципиально не стоит вопрос, бывший неотделимым от жизни древней Церкви, - вопрос о том, чтобы властно навязать "миру" свой язык, чтобы стать ядром христианской альтернативы, христианского альтернативного миропроекта, дать новый толчок тому процессу, который стремятся начать лучшие люди Запада - религиозному возрождению.

В нынешнем "православном" модернизме, беспомощно повторяющем зады западной мысли и практики 60-х-70-х годов ХХ века, давно уже приведшей западное христианство к практически полному вырождению, изначально отсутствует понимание того, что внутри самого христианства, в его духовной, метафизической глубине существует альтернатива апостасийной скверне "современного мира", в свое время не использованная в истории.

Мировоззрение модернистов, столь часто излагаемое в жанре "ораторского богословия", представляет собой поистине целую систему противоречий, подтверждая сокровенную суть церковного модернизма и либерализма как "ереси всех ересей". Так, постулат о максимально широкой и действенной влиятельности в этом мире чаемой "сильной Церкви" парадоксально сочетается у них с постоянно декларируемым тезисом о "многополярности", где Церковь и, по идее, порождаемый ею уклад мыслятся вполне в духе постмодернистского "плюрализма" - лишь как один из равноправных участников общемирового "диалога культур". Таким образом, непрестанные, повторяемые как обязательная ритуальная мантра, разговоры о "миссии" (ради которой нас убеждают пожертвовать слишком многим в нашей православной традиции) в действительности изначально предполагают, что максимальная "открытость" ("миссионерская установка"), упор на количество, а не на качество обращаемых, в конечном счете, тем не менее, отнюдь не приведет к тому, что Церковь станет, как в Средние века, мировым цивилизационным лидером; иначе - какая же "многополярность" и, стало быть, равноправие "полюсов"?

ЧТО БЫ НИ ГОВОРИЛОСЬ модернистами о "нашей победе", вся логика их подхода основана на том, что апостасия мыслится ими в конечном счете как неостановимый процесс; поэтому "миссия" в их исполнении и заключается, как мы сказали, во встраивании в апостасийный мир, а не в радикальной борьбе с ним; таким образом, модернисты, хотят они того или нет, признаются они самим себе в этом или нет, реализуют фундаментальнейший историософский принцип - отождествляют апостасию и историю. Filioque и уния, великая схизма 1054 года и восстание гуманизма; замена Богочеловечества и его духовного аналога - обожения - антропоцентризмом, ренессансная "эмансипация человека от Бога" и Реформация; революция и погром Церкви, падение монархии и российский большевизм - были, значит, предопределены? А как же свобода и ответственность? Разве апостасийные процессы, какие бы ни действовали в них закономерности, изначально порождены не злой человеческой волей? Разве Бог ответственен за наше отпадение от Него? А раз свобода существует, и никакой предопределенности в том, что христианская цивилизация вступила на путь апостасии, нет, значит, в принципе всегда есть возможность для покаяния и смены пути погибели на путь спасения, и не только для отдельного человека, но и для всего народа. Но это возможно лишь в том случае, если народ видит для себя в истории и жизни не заслоняемую ничем высшую духовную перспективу. У модернистов, к сожалению, не возникает совершенно естественной мысли о возможной вариативности истории (иначе ведь придется признать в истории одну лишь сплошную закономерность и полное отсутствие фактора свободы), о том, что закономерность развития, порождаемая ложным метафизическим выбором, отнюдь не абсолютна, поскольку самый выбор может быть изменен волевым усилием народа Божия, и "прогресс" современного человечества в сторону апостасии и погибели может смениться движением ко спасению, пусть это и не принесет народу чисто земного, материального процветания. В своих последних основах это, в сущности, очень пессимистический взгляд.

В то же время агитационно-пропагандистские тексты модернистов полны совершенно неоправданным социальным оптимизмом; вопреки слову Христа, они верят (или делают вид, что верят), будто возможно "проповедать Евангелие всей твари" - и преуспеть, всех сделать христианами. Однако в силу того, что мера христианства, предлагаемая ими миру, сильно занижена, эта утопия выглядит как очень опасная и реально достижимая; вопрос только в том, насколько велика общность между этой чаемой модернистами "христианизацией" мира и реальным историческим христианством.

Пресловутая "закваска", которую христианский модернизм настойчиво предлагает миру, на поверку оказывается всего лишь сахарным сиропом или сладкой пилюлей, которой представители этого столь бурного и шумного течения пытаются подсластить апостасийный яд "современности". Всё равно ведь умрем, так хоть сладко будет… Недаром один из них сравнительно недавно так яростно защищал эвтаназию. Это мировоззрение, ощущение истории, мира и себя в истории и мире - более чем далеко от духовной трезвости. В конечном счёте, у модернистов нет серьёзного, подлинного чувства истории, всей её трагической метафизической глубины, трагичности самого факта нашего бытия, у них нет непосредственного, живого ощущения неизбежной конечности этого мира, а значит, и подлинной любви ко Христу и жажды соединения с Ним в "жизни будущего века". Всё это побуждает нас задать себе и другим очень простой и очень страшный вопрос: А ВЕРЯТ ЛИ ОНИ В БОГА?

Последнее и самое главное противоречие православного модернизма, трагикомический парадокс, в котором, как в фокусе, сходятся все внутренние противоречия этого движения, очень просто и лежит на поверхности. Когда модернисты говорят о том, что наше "вступление в глобализацию" неизбежно, и нужно, де, учиться действовать в этих новых условиях, они словно не замечают очевидного. Глобализм, как специфический, постмодернистский ответ на кризис секулярного модерна, в наши дни не просто сам испытывает серьезные трудности - он буквально рушится на наших глазах! Всё больше стран и народов, которые, вполне успешно используя современные технологии (не полит-, а просто технологии), то есть периферийные достижения модерна, решительно восстают против первого главного принципа глобализма - объединения мира на основе неолиберальных стандартов, на основе воинствующего безбожия, и мусульмане показывают в этом протесте всем остальным достойный пример.

Когда в сентябре прошлого, 2007-го, года я выпустил свой "Призрак Второго Ватикана", я попытался в этой работе спрогнозировать ближайший ход событий и описать достаточно простую технологию, при помощи которой церковные модернисты пытаются сформировать для себя новую, "современную" и (по аналогии) - "не слишком церковную" паству, старательно выталкивая в раскол церковно-консервативное большинство. Более подробно, на конкретном и общеизвестном примере эта технология описана мною в работе "Церковные качели". Тогда я отнюдь не рассматривал свою работу как что-то сверхважное. Потом был целый поток замечательных публикаций о церковном либерализме и модернизме и других авторов. Дальнейший ход событий показал, что мы затронули какой-то очень важный и до поры до времени скрытый нерв подспудных движений внутри самой Церкви. Если бы все ушаты виртуальной грязи, вылитые на нас "политправославными" апологетами церковного модернизма, собрать в какую-нибудь большую ёмкость, в ней можно было бы утопить немало народу. Тогда нам казалось, что время еще есть, ибо час "Х", которого с нетерпением дожидалось либеральное лобби - смерть Святейшего Алексия. Этот час настал значительно раньше, чем мы думали. И это, пожалуй, - единственное, в чем мы крупно ошиблись.