Ивушка Плакучая, опять зовут и шепчут губы твои. Как тяжело мне одной жить на дне одиночества моего, не зная радости и наслаждения, бредя каждый будний день однообразной улицей своего маршрута. Да, Лигейя памяти моей, вижу, вижу твою хрупкую фигурку в черном драповом одеянии бредущей переулком со скрипкой, прижатой к груди. Медленно, то обгоняя, то отставая, вертится вокруг тебя плоская тень твоя, милая и деликатная, бледная и молчаливая. Вот отшатнулась она от стеклянной витрины, к которой прижала ты известково-прекрасное лицо свое, вот обежала вслед за тобой лужу и попятилась от тусклого газового фонаря. Вижу тонкую руку твою, берущую с галантерейного прилавка чулки в целлофановом пакете, хрустящем, как порох, втыкающую двузубую вилку в покрытую корочкой городскую булку; вижу холодные пальцы твои, затаскивающие на ветру пуговицу в растянутое устье петли. О, Лигейя зрения моего, как стынут от ветра легкое тело твое и душа твоя, когда поздним вечером пробираешься ты в толпе от убогого кинотеатрика нашего, среди шума и огней, праздного веселья и чужих голосов, мимо собачьего хвоста очереди за билетами на последний сеанс, мимо кондитерской и кафе на углу, столпотворения у входа в подземку, и дальше, узким переулком твоего единственного маршрута, неся в себе затухающий запах натертых янтарной канифолью струн и коленкорового нутра футляра. Как я сочувствую, Лигейя моя, узкой тропе твоей, с которой не сойти, не свернуть, от бедной квартирки нашей до клеенчатого стула на эстраде кинотеатра, туда и обратно, по одним и тем же улицам, тихо стуча каблуками. Нет, Ивушка, нет, опять слышу голос твой, никто, и ты в том числе, не может знать координат одиночества моего, радиуса его и толщины. Как точка на тонкой бумаге, проколота я ножкой циркуля: сквозит прокол, просвечивает, задувает в душу ветер кругового пространства. Разве знаешь ты, как руки мои открывают ключом дверь комнатки нашей, как, торопясь, тянут створку к себе, а взгляд уже ищет, скользит по всем углам: не стоит ли Ивушка мой за тонкой занавеской с овощным рисунком, не спрятался ли он, желая подшутить, за вешалкой у шкафа, а может, он сидит за столом, закрывшись от меня газетой? Нет нигде. А знаешь ли ты, как руки мои каждый вечер стелят крахмальное белье на постели твоей, а потом жесткой мочалкой трут тело мое для тебя, от шеи до стоп и обратно, известково-незагорелое и худое, как похудела я для тебя, Ивушка. Как стираю я потом до поздней ночи, когда спят уже соседи наши, праведники и грешники, водопроводчики и школьницы, пьяницы и члены домового комитета, знавшие тебя и забывшие, как долго трут руки мои белоснежное белье о волну стиральной доски, чтобы как-то занять себя. Ивушка Плакучая, муж мой. Знаешь ли ты об этом? Знал бы - вернулся. Что стоит тебе - нет цены горю моему, ожиданию моему, Ивушка. Вернись, шепчут губы твои, тонкие и бескровные. Ивушка, шепчут, бормочут, шелестя лепестками. Ивушка. Погоди, не надрывай конверт сердца моего, не проси, Лигейя тоски моей, чтобы не проклял я себя, суконную судьбу свою, сложившуюся пополам: давит, режет жесткая складка. Лучше давай о другом. Хочешь, расскажу и развлеку тебя? Хочешь, погрустим вместе? Как-то после обеда опять видел я во сне мальчика, о котором раз говорил тебе. Маленький стриженый мальчуган в синих трикотажных трусиках, который сидел на корточках на берегу тихой лесной речки или какого-то пруда, а может быть, покинутого озера, что затерялось в лесу, или даже морского лимана с пресной желтой водой, сжимая в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных реек, посередине скрепленных гвоздем. Хотя, кажется, скорее всего, если мне не изменяет память, мы решили уже, что сидел мальчик на берегу именно тихой лесной речки, ибо рядом с ним, буквально в двух шагах, ивовый куст раскинул во все стороны гибкие тонкие ветви, которые ныряют под собственной тяжестью в воду, желая утонуть, но не тонут, а лишь бороздят, создавая заводи, медленное течение речки. Помнишь, надеюсь, ты не забыла, мы решили с тобой, что мальчик, нашедший запущенный пропеллер свой воткнутым в землю, присел, устраняя повреждение (при ударе о землю лопасти могли покоситься, испытать поломку, временно выйти из строя), но так и остался в неудобной для хрупких членов позе, рядом с кустом, как рак, сползающим в воду. Одна сандалия у мальчика промокла и тихо чавкала, если он чуть-чуть, на несколько сантиметров, переставлял ногу в сторону, ибо ноги затекают; но застыл он на корточках потому, что, как мы решили, услышал беззвучную музыку, исполняемую музыкантами, стоящими на долготелых плоских листиках. Однако, должен признаться, это объяснение - всего лишь гипотеза, так сказать, предположение, весьма созвучное сну, о котором я тебе рассказывал, но в другом сне, о нем-то и речь, оно кажется поспешным, спорным, требующим подтверждения. Да, возможно, вполне может быть, по-видимому, так оно и было: мальчик в синих трусиках действительно запустил свой пропеллер, который разрезал лопастями воздух с приятным посвистом, взвился, взлетел продолжением броска, мелькая, точно спицы в велосипедном колесе, пока мальчик провожал его траекторию восхищенным взглядом, а затем, конечно, упал, зарылся в сухой, с мелкими камешками и раздробленными речными раковинами песок, отчего лопасти перекосились, и их следовало подправить. Но, должен тебе сказать, мальчик сидит на корточках на берегу, как мы уже выяснили, тихой лесной речки совсем по другой причине, никак не из-за пропеллера, ибо, обрати, пожалуйста, внимание, выправив лопасти и собираясь подняться, он вполне, а почему и нет, мог заметить с другой стороны куста (и поэтому не видящую его) обнаженную купальщицу, что выходила из воды. Нет, уверяю тебя, поверь, он совсем не собирался подглядывать за решившей в знойный полдень искупаться в укромном месте женщиной и поэтому позволившей себе раздеться донага, ничего подобного, этот мальчик был не из числа тех мальчиков, кто через плохо закрашенное оконце в ванной подглядывает за моющейся семнадцатилетней соседкой, или из бумаги, клея и системы увеличительных стекол изготовляет домашний перископ, позволяющий познакомиться со всеми нюансами интимного женского туалета, хотя, могу поклясться, я сам некогда был мальчиком, подобное изощренное любопытство не бьет во всевозможные общественные барабаны и там-тамы тревогу, свидетельствуя о ранней порочности и испорченности, совсем необязательно, подобные барабаны поспешны. Но, ты помнишь, наш мальчик действительно случайно, услышав тихий плеск воды, поднял голову от лопастей зарывшегося в песок пропеллера и увидел выходящую из воды деву (почему, собственно, не употребить мне это стародавнее слово, если, кажется, оно подходит больше других?). Нет, это понятно, мальчик, само собой разумеется, был не в состоянии даже примерно сказать, сколько купальщице лет, определить ее возраст, она была слишком, намного старше его и была обнажена полностью, совершенно, как очищенный от коры ивовый прут; конечно, он мог бы выдать свое присутствие осторожным шорохом, например, надломить висевшую над головой ветку куста, чтобы дева, длинноного бредущая в облаке брызг, выжимая на ходу заплетенные в небрежную косу волосы, поднимая при этом согнутую в локте руку и показывая ему золотой пушок подмышечной впадины, мокрую каштановую косу, ползущую меж девических грудей, беспечно поблескивающие на солнце круглые коленки, знала, что маленький соглядатай в синих трикотажных трусиках поневоле, через куст, не сводит с нее потрясенных глаз, восхищенный и удрученный этим обстоятельством одновременно. Конечно, ты понимаешь, будь мальчик старше, скажем, лет на десять, он с легкостью определил бы возраст бредущей по мелководью тихой лесной речки купальщицы с белой, как молоко, кожей, покрытой сверкающими на солнцепеке запонками капель; будь он, что называется, опытней и искушенней, то обратил бы внимание, как холодно-беспечно ее спокойное лицо, как туго, точно на барабане, натянута ее атласная кожа, какими нежными пленками вспухают сосцы ее островерхих грудей, как бархатится мысок ее лона и как много потаенных сил в ее стройной походке и женственно-томной осанке. Самое забавное, ты представляешь, это естественно, мальчик так до конца и не решил, красива или нет прошедшая сквозь ивовый куст, блеск слоистой воды, воспаленную сетчатку его глаз дева или купальщица, кому кто, каждому свое, такой именно навсегда и запомнилась, как брела сначала по мелководью, поднимая ногами каскад радужных брызг, затем по пепельно-желтому песку, по изумрудной - с бирюзинкой - траве, ловко переставляя маленькие ступни ног, закидывая на ходу косу за спину с проступившими подвижными позвонками, и замелькала долгоногой фигуркой между стволов уходящих в глубину леса деревьев, где-то выбралась на полянку, показавшись вся, где-то пробралась сквозь кустарник, выдвигая то локоть, то упругое бедро, то шею с грациозно посаженной головкой, постепенно, шаг за шагом, растворяясь в гуще листвы и коры, пока наконец, еще треснула ломкая сухая ветка под ногой, не исчезла совсем. Постой, Ивушка, погоди, я не поняла. Разве у вышедшей из воды купальщицы не было одежды, какого-нибудь простенького халатика или сарафана, а может быть, полиэтиленового мешочка с купальными принадлежностями, который на ходу, раз ты утверждаешь, что она не остановилась, наклонившись весьма грациозно, она могла поднять с пепельно-желтого песка, а затем, помахивая чуть отяжелевшей рукой, по-женски отводя ее несколько вбок, углубиться в сумятицу кустов и деревьев? Ведь, насколько я понимаю, трепетная нагая дева, что продефилировала перед спрятавшимся за ивовым кустом мальчиком, была, очевидно, дачницей, отдыхающей в сельской местности, или даже просто местной жительницей, решившей в знойный день искупаться в известном только ей укромном месте, что позволяло не думать о соблюдении обычно принятых приличий, пока она находилась на берегу тихой лесной речки или услаждала себя водными процедурами вперемежку с солнечными ваннами; но, согласись, Ивушка, уже идя по лесу у излучины реки, ей следовало подумать, что она не может подойти этакой наядой к даче или, тем более, показаться в таком виде на улице сельского центра, когда производственники столь утомлены страдной порой, что могут не согласиться, не так понять, выразить сомнение и оспорить. Но, Лигейя моя, к сожалению, должен огорчить тебя, я сам так думал, однако ничего не поделаешь, вышедшая из реки знойного дня дева, сверкая наготой, прошла сквозь взгляд спрятавшегося за кустом стриженого мальчугана, не обернувшись, ни разу не остановившись, только выжимая на ходу собранные в рыхлую косу волосы, и углубилась, постепенно растворяясь, в лес, так и не вспомнив ни о бумазейном или хлопчатобумажном халатике, ни о полиэтиленовом прозрачном мешочке с купальными принадлежностями, так что, мне кажется, их, этих принадлежностей, не было и в помине (уж я, поверь, моя радость, определю - привыкла ли женская грудь к лифчику, или, как эту штуку называют некоторые острословы, к бюстгальтеру, или нет): вышедшая из воды дева с влажной, блестящей на солнце кожей вряд ли догадывалась об их существовании. Ивушка, опять слышится голос твой, я поняла, я только сначала испугалась, зачем, зачем ты пугаешь меня, а теперь поняла: ведь это все сон, Ивушка, поэтому и дева, будь она хоть дачницей, или мещанкой, или даже жительницей сельской местности, может ходить как ей угодно, как взбредет в голову, не все ли равно, не боясь случайных встреч со строгими в этих вопросах тружениками полей, которые могут удивиться и выразить изумление, но во сне, Ивушка, вероятнее всего, это уже не имеет значения. Ведь я не ошиблась, Ивушка, и правильно тебя поняла, не так ли? Нет, я должен разочаровать тебя, Лигейя воображения моего, как ни жаль, к прискорбию моему, ты ошиблась, ибо ошибся я, введя тебя этим в заблуждение, так как, исходя из все-таки, как-никак, ни в коей мере, ни-ни, то, о чем я тебе рассказал, поведал и сообщил, как ты сама, вероятно, понимаешь, не было сном, я сам это видел однажды в знойный летний полдень на берегу тихой лесной речки, и тут ничего не поделаешь. Ивушка, Ивушка Плакучая, разлепляются и шепчут губы твои, робкие и нежные, предназначенные для лепета и шепота, не говори так, Ивушка, муж мой, прошу тебя, не надрывай конверт ужаса моего. Не говори так, просят губы твои, глаза твои, испуганные и большие, как блюдца: прошу тебя, Ивушка, не надо, расскажи о другом, пожалуйста, будь так любезен, о чем хочешь, о приятеле твоем новом, Маятнике, или о словах, которые ты слышишь, так как некто говорит через тебя, а ты лишь переводишь. Или, знаешь что, Ивушка, может, ты отдохнешь часок, ибо ты устал, и я устала, а потом мы опять встретимся с тобой и поболтаем. Я, должна признаться, тоже эту ночь провела дурно, просыпалась, вставала, за окном от ветра гудели провода, и босиком шла утолять жажду чрева своего по коммунальному коридору нашему, на цыпочках, чтобы не разбудить соседей. Гудели от порывов ветра провода, лопались какие-то пленки внутри водопроводного крана, я пила крупными глотками сырую воду забвения и брела обратно в одинокую постель свою. Да, да, это самое лучшее: отдохни, полежи часок с закрытыми глазами, возможно, освежишь себя сном, это замечательно, уверяю тебя, Ивушка. А когда ты откроешь глаза свои, муж мой, я опять буду возле тебя. Хорошо, ты согласен, я прошу тебя, сделай мне приятное, не сопротивляйся. Да, мало-помалу, конечно, Лигейя моя, я сделаю, раз ты говоришь, просишь, настаиваешь, как могу я не удовлетворить тончайшую просьбу твою, но, друг мой, ведь ты сама спросила меня о приятеле моем Маятнике, который сейчас, как и я, делает вид, что исполняет назначенный нам тихий час и лежит с закрытыми глазами, в то время как мысли его, несомненно, не может быть двух мнений, так далеко отсюда, что даже трудно представить, ибо, сама понимаешь, я уже рассказывал, ему кажется, что он совсем другой человек, другого возраста и судьбы, обреченный на вечное и (одновременно) бренное хождение, снование, шагание, хотя, не буду скрывать, некоторые досужие умы и высказывают недостойные предположения, что ему это только кажется, будто он тот, за кого себя выдает, а на самом деле, говорят они, он всего лишь провинциальный учитель литературы из сонного провинциального городка, где, как уверяют эти скептики, он и испытал потрясение от безвременной кончины единственного сына своего, что и заставило его потерять биографию свою и найти биографию другого, за кого, как шепчут они предательским шепотом, он себя и выдает. Конечно, Лигейя веры моей, пойми, я также, а почему и нет, мог бы выразить сомнение, изобразить фигуру недоверия и умолчания, ибо, конечно, мало ли, точно неизвестно, никто и ничего, но, подумал я, согласись, не все ли равно и не все ли едино, так оно и было или только теперь кажется, если живет и рассказывает он достоверно и с увлечением, как право имеющий. К тому же, да, да, что-то я хотел сказать, ну-ну-ну, голова как-то сегодня крутится в обратную сторону, ты не напомнишь, что я имел в виду, употребив это словцо - к тому же: и должно последовать какое-то продолжение, пожалуйста, может быть, ты знаешь, буду тебе очень признателен, напомни, если тебе не трудно. Да, да, Ивушка, конечно, я напомню, но не кажется ли тебе, что немного, несколько, совсем чуть-чуть, но все-таки ты устал, утомился, нуждаешься в отдыхе и освежающем сне? Да, возможно, ты права, но все же мне не дает покоя неоконченная мысль моя, пожалуйста, очень прошу, и я сразу засну. Хорошо, Ивушка, только обещай мне. Обещаю. Ты, очевидно, если я правильно поняла, хотел рассказывать о сыне твоего нового приятеля, который безвременно и случайно, а потом он испытал потрясение, как право имеющий. Спасибо, Лигейя моя. А теперь спи, ты обещал. Да, Лигейя сна моего, но ты не уходи далеко. Проснусь - и мы продолжим. Спи, я покараулю, я буду рядом. Сна моего. Я рядом. Ивушка Плакучая. Лигейя. Рядом.