Ничего не соображая, он схватил его и повернулся как раз в тот момент, когда рванувшийся в его сторону с ножом Теодор был готов вспороть ему живот. Митч нажал на спуск. И продолжал нажимать неторопливыми, методичными, механическими движениями.

Пистолетные выстрелы вызвали оглушительный грохот, пули выскакивали, заставляя оружие дергаться в руке. И все они, выпущенные в упор, попали в Теодора. Красные пятна появились на его рубашке прежде, чем он перестал двигаться. На лице, как раз над слепым глазом, образовался темный кружок, обрамленный снизу капельками малиновой пены. Не веря в происходящее, Митч смотрел, как Теодор повернулся, сделал несколько беспорядочных шагов и свалился — мертвым, конечно, судя по тому, как он упал.

От запаха кордита у Митча ужасно защипало в носу. Кровь капала из разодранной челюсти. Он стоял, весь мокрый от пота и крови, глядя вниз, на цепочку кровавых следов, которые остались от последних шагов Теодора.

Им овладело какое-то тупое изумление. Он не мог поверить в реальность происходящего. И только позже, как ему казалось, через несколько минут, вспомнил и повернулся, почти теряя равновесие, к веранде, где боролись девушки.

Они стояли и пристально смотрели друг на друга. Пистолетные выстрелы, должно быть, прервали их драку. Заметив, что Митч на них смотрит, Терри медленно присела, закрыла лицо руками, но не издала никаких звуков. Билли-Джин еще какое-то время постояла, потом сошла с веранды и, пройдя мимо Митча, будто его и не было, остановилась возле обмякшего тела Теодора. Она ткнула его носком ботинка — мышцы ноги Теодора рефлексивно сократились. Билли-Джин отскочила в ужасе. Митч подошел, склонился над ним и стал искать пульс, не зная точно, где его можно прощупать, но потрогал запястье и шею. Затем приподнял веко нормального глаза Теодора, но его немедленно залила кровь. Митч вытер руку о песок, попятился, потом побежал за угол амбара, где его и вырвало.

Ему долго было плохо. Наконец, тщательно отерев рот носовым платком и сделав большую петлю, чтобы не проходить мимо Теодора, он вернулся на веранду. Билли-Джин, свесившись через перила, разглядывала Теодора, как будто ждала, что он вот-вот поднимется. Полный бешенства, Митч толкнул ее в бедро и, когда она взглянула на него, прошипел:

— Это твоя вина! Ты убила его!

Билли-Джин посмотрела на него с детской обидой и наконец произнесла:

— Бычье дерьмо.

Он прошел мимо нее. Терри выглядела бесцветной, какой-то остекленевшей. Подойдя, Митч сел возле нее. Она ничего не сказала, даже не посмотрела на него. На ее щеке синела длинная царапина, одежда была разорвана в клочья, волосы спутались. Терри сосала палец со сломанным ногтем.

Повернувшись к ним, Билли-Джин произнесла деловым тоном:

— Только не будем оставлять его вот так, посреди улицы.

Митч неохотно отозвался:

— Делай что хочешь.

— Я не могу сдвинуть его сама. Он слишком тяжелый.

И вдруг он громко закричал:

— Черт возьми, что ты хочешь, чтобы я сделал?! Похоронил со всеми военными почестями? Набальзамировал и положил в гроб за тысячу долларов?! Оставь меня в покое!

Очень деловито Билли-Джин выждала, когда он закончит страстную тираду, затем продолжила:

— Сделай то же самое, что Теодор сделал с Джорджи.

Митч сопротивлялся около часа, но все равно выполнил то, что хотела Билли-Джин, потому что это было единственное, чем он мог заниматься. Он не знал, где Теодор оставил Джорджи, и не хотел искать. Митч положил Теодора позади амбара возле муравейника и оставил так окровавленным, голым. Одежду Теодора он отнес в дом и запихнул в рюкзак вместе с вещами Джорджи. Работая бездумно, делая то, что приказывал Флойд прошлой ночью, Митч обошел помещение, собрал все бумажки, отнес рюкзаки в амбар. Багажник спортивной машины оказался не заперт, он засунул их туда. Пришлось сесть на крышку, чтобы она захлопнулась. Потом встал в дверях амбара, вспотевший, весь в запекшейся крови и пыли, чувствуя себя как в лихорадке, в дурмане. Возле того места, где умер Теодор, стояла Терри. Она подняла нож. Билли-Джин с обиженным выражением лица, тяжело дыша, сползла с веранды. Ее большой бюст поднимался и опускался. Очевидно, они обе одновременно вспомнили о ноже, но Терри выиграла соревнование за него.

В кармане брюк Митча все еще лежал пистолет. Он вынул его и через минуту догадался, как достать обойму. Все патроны были использованы. Он положил пистолет в карман и пошел к веранде.

— Ну? — спросила Билли-Джин.

— Что «ну»? — огрызнулся он.

— Что будем теперь делать?

— Откуда я могу знать?

— У тебя лучше получается думать, — заявила она. — Полагаю, Флойд не вернется. — Она помолчала и повторила обыденным тоном: — Он не вернется. И ты это знаешь.

Карл Оукли сидел в «кадиллаке» с поднятыми затемненными стеклами. Он был в шляпе и темных очках, надеясь, что издалека достаточно похож на Эрла Коннистона.

На площадке для пикника, откуда можно было видеть хлопковые поля, ничего не происходило — только шелест листвы в кронах деревьев да полеты птиц. Карл взглянул на наручные часы, потому что те, что были на приборной доске, как все встроенные в машинах, не работали. Прошло довольно много времени, как он сюда приехал. Двигатель перегрелся, ему пришлось заглушить его, лишившись кондиционера. Потом Карл стал включать его с пятнадцатиминутными перерывами, чтобы охладить салон. На этих холмах жара была не так уж ужасна, но он все равно с ног до головы был покрыт липким потом.

Оукли жевал сигару и чувствовал какую-то странную боль во всех внутренностях, но это была мелочь по сравнению с твердой убежденностью, что уже слишком поздно. Скорее всего, они уже давно убили Терри — пора звонить в полицию. Но полиция будет настаивать на разговоре с Эрлом.

Сорок восемь часов назад Карл считал себя честным человеком, лишенным известной гибкости дельца, поэтому был удивлен легкости, с которой разрушил эту иллюзию. То, что он теперь делал, было незаконно, опасно, непростительно нечестно. Ночью Оукли сделал именно такой вывод, оценивая все происходящее. Все эти годы он самодовольно гордился отсутствием у него такого всепожирающего человеческого качества, как зависть. Карл никогда не завидовал Эрлу Коннистону, не страдал из-за разницы их материального положения и не испытывал соблазна обмануть миллиардера, что при желании было бы не трудно осуществить. Эрл посвящал его во все свои секреты, а он наслаждался тем, что достоин его доверия. Но теперь, оглядываясь назад, увидел свою ханжескую праведность.

Честолюбие не могло родиться внезапно, скорее всего, Оукли был подвержен ему всегда, просто до поры до времени его не обнаруживал. Оно проявилось, когда он понял, что Эрл сдал и перестал быть для него идолом, который с чертовским изяществом, чопорной невозмутимостью, странными суждениями и спортивным рвением правил частью мира. Только когда Коннистон показал свою явную слабость, к пуританской совести Карла примешались коварные мысли — желать иметь, хватать. Правда, мало вероятно, что он сделал бы что-нибудь из этого при жизни Эрла. Варианты были неподходящими. Допустить мелкую растрату? Это было ниже его достоинства даже при убеждении, что он избежит неприятностей. Разработать полномасштабное давление, чтобы вырвать империю у Эрла? Нет, Оукли не обладал для этого необходимым зверством, расчетливостью, акробатической маневренностью. Он был хорошим адвокатом, тонко чувствующим нюансы, умеющим предвидеть, отыскать ошибки между строками финансовой документации. Карл обнаруживал, исследовал, отвергал и рекомендовал бесчисленные сделки для Эрла Коннистона, он защищал его империю от покушений и оскорблений; безошибочно определял перспективное, новое и хладнокровно настаивал на устранении отжившего. И он достигал успехов, потому что всегда был уверен, что будет поддержан весом Эрла. Непрестанно размышляя об этом, Оукли пришел к заключению, что смерть Эрла для него единственный случай в жизни, который даст ему и возможность, и решимость совершить захват.