— Пришли, Сергей Владимирович?

Все спокойствие ухнуло в бездну.

— Да, я у окна.

— Ага, вижу. Сейчас.

Подошел высокий, в сером мягком пиджаке, мужчина с кружкой кваса: волосы гладко зачесаны назад, выражение бодрое, подбородок вперед, — такой легко поддержит разговор о гольфе и покере, так же легко врежет, так выглядели, должно быть, дипломаты из первого поколения красной профессуры; где их таких берут? Но Свиридову за всем этим лоском померещилась не только неотесанность, но и тайная неуверенность: быстрый, оскользающийся взгляд, которым Калюжный постреливал по сторонам, чуть ли не опасаясь слежки. У него и самого, кажется, все было не очень хорошо. Он не знал, как себя вести с человеком из списка. Ладно, хватит самоутешений, то, что он минуту молчит, еще не признак неуверенности. Это может быть и давлением, это им и является.

— Ну здравствуйте, Сергей Владимирович. — Рукопожатие. Прекрасный знак — как с равным. — Меня зовут Георгий Иванович.

— Очень приятно.

— Ну, приятно или неприятно, — улыбнулся Калюжный, — а дело придется иметь со мной. Я куратор списка, прошу любить и жаловать. — (Вот как, у списка теперь куратор!) — Так что со всеми проблемами, пожалуйста, ко мне.

— Есть проблема, Георгий Иванович, — сказад Свиридов, дивясь собственному самообладанию. — Вот я работал на сериале «Спецназ своих не бросает», знаете?

Калюжный кивнул.

— Нареканий не имел, все, как говорится, штатно. И вдруг меня увольняют — без объяснения причин, просто потому, что я в списке. Это как расценить, Георгий Иванович?

— Ну это же не мы вас уволили, Сергей Владимирович. Правильно?

— Правильно, Георгий Иванович. Но список-то вы составили.

— Почему вы так думаете?

— А что ж, не вы? — спросил Свиридов, делая большие глаза.

— А что это вы не кушаете ничего, Сергей Владимирович? — спросил Калюжный.

— Да я кушал, Георгий Иванович. Вы мне скажите лучше про список.

— Это вы мне лучше скажите про список, — вздохнул Калюжный. — Вы же, наверное, должны знать, за что вы туда попали.

— А я не знаю, Георгий Иванович.

— А вы подумайте, Сергей Владимирович.

— Второй месяц думаю, Георгий Иванович.

— Ну еще подумайте. Вы же с голоду не умираете, правильно? Есть работа, никто не мешает. Если вас кто-то будет обижать, вы нам доводите. Лично мне. А если вас уволил работодатель, то не надо нас демонизировать. Это же не мы, правильно? Мы же не можем ему позвонить и сказать: вот, восстановите, пожалуйста, Свиридова Сергея Владимировича. Они подумают сразу, что вы наш человек. Вам это надо?

— А вы скажите, что я не ваш человек.

— А зачем это, Сергей Владимирович? Вы что же, хотите, чтоб было телефонное право?

— Нет, — сказал Свиридов. — Телефонного права не хочу совершенно.

— Вот и мы не хотим. А насчет списочка вы все-таки подумайте. Вы лучше нас должны это знать.

Господи, мелькнуло у Свиридова. Под гипнозом что-то сделал, теперь не помнит.

— Не знаю, Георгий Иванович, — сказал он.

— Ну, как хотите. Хотя для вас, Сергей Владимирович, лучше было бы сказать.

— Это я вам должен сказать?! — поразился Свиридов.

— Вы должны понять, — тихо сказал Калюжный. — Подумать и понять. И тогда, может быть, обстоятельства изменятся.

— Мои обстоятельства?

— И ваши, и вообще.

Замолчали.

— Хорошо, — после паузы сказал Свиридов. — Допустим, я понял. Мои действия?

— Самые простые действия, Сергей Владимирович. Вот телефончик, — Калюжный протянул ему визитку, как положено, со щитом; Двенадцатое управление, старший следователь, указан мобильный. — Как надумаете, так сразу и позвоните.

— А если неправильно надумаю?

— А что мы с вами гадаем, Сергей Владимирович? Вы же пока вообще никакой вины за собой знать не хотите. Чисты, как снег зимой. Разговаривать не о чем. Мы давайте не будем гадать на кофейной гуще, а конкретно посмотрим. Вы посмотрите, мы подумаем.

Интересно, знают они про Тэссу? Вероятно, нет. Вряд ли читают по-немецки, а мы договорились: издает меня только по-немецки. Но где гарантия, что Тэсса не от них?

— А зачем вы людей ко мне подсылаете? — снова дивясь своей дерзости, но и наслаждаясь игрой, спросил Свиридов. У всего должна быть компенсация — хоть бы и у страха.

Можно было ожидать, что Калюжный наигранно или искренне спросит — каких людей? — и возникнет поле для каких-никаких догадок; но Калюжный был из поколения нового, к играм не склонного.

— Когда надо будет, Сергей Владимирович, — сказал он, не переставая улыбаться, — все расскажем. Но сначала и вы должны помочь. И себе, и нам. А тогда уже можно задавать вопросы, правильно? В общем, если вас кто-то обидит, — а вас могут обидеть, — вы сразу звоните.

Это предупреждение Свиридову не понравилось совсем.

— Вы мне угрожаете, Георгий Иванович?

— Я помочь тебе хочу, дубина, — очень тихо сказал Калюжный. И громко добавил: — Так что звоните, Сергей Владимирович. Договорились?

Свиридов молча кивнул. Если они все пишут и он вынужден шептаться, лучше не выражать согласия словами.

3

Полчаса он просидел в «Му-му», пока не понял, что его опять развели как лоха.

В местных Раскольниковых — в том числе никого не убивших — изначально сидит мечта о Порфирии Петровиче, который отнесется к нам горячо, сочувственно, нежно. Следователь-психоаналитик, понимающий палач, из тех, что, замахиваясь топором, отечески произносят: «Сами же мне потом спасибо скажете!». Никаких Порфириев нет — или есть, но главная их задача, понятно, не психоаналитическая. Наслаждаются, загоняя нас в ямы. Никаких других интенций. Он ничего обо мне не знает. У него ничего на меня нет. Он ждет, пока я придумаю сам, и вся задача списка предельно проста: чтобы каждый осознал себя виновным. Они умеют манипулировать только теми, кто изначально виноват; только виновные смогут прощать им все, а прощать придется многое.

И ведь никто не скажет ни слова против. По какому праву? Все замараны. Научились терпеть — сначала по мелочам, потом все дальше, и в этом размывании критериев я поучаствовал по самое не волнуйся. «Родненькие» — это что ж, не размывание? Да после этого можно что угодно. Мы не имеем права с них спросить, вот в чем дело. Здесь получилось так, что не осталось невиноватых. И когда они захотели отстроить наконец всю эту гниль, все добровольно пошли в бараки: кто сказал, что барак не получается из бардака? Только из него и получается: давно пора, заслужили. А вина сформулируется, есть из чего выбрать за мои двадцать восемь.

Одна умная старуха сказала Альке, когда они вместе были у нее в гостях: милочка, никогда не устраивайте сцен будущему мужу. Наслаждайтесь ситуацией, когда он приходит виноватый. Культивируйте чувство вины — нет более удобного сожителя, чем такой супруг. Он не обратит внимания на пересоленный суп, а то и на его отсутствие. Он все вам простит заранее, включая измену. Им не важно, в чем мы виноваты. Им нужно, чтобы мы были виноваты, только и всего; не конкретная вина, но сам факт. С другим населением они попросту не могут иметь дело: невиновный с них тут же спросит, а ответить им нечего. Мы должны придумать себе вину, они до этого уже не снисходят; и я как идиот кинусь это делать, потому что на какой-то момент он изобразил сочувствие, о Господи, сострадание. Но с какой вообще стати? Почему всякий родившийся здесь по определению виноват?

Впрочем, почему здесь? Ведь все мы умрем, а за что? Все постареем, потеряем силы, любовь, талант. За что? Чем виноваты? Не надо врать про переход в новое качество, на примере отца я отлично видел этот переход в новое качество. Допереходился, пока не ушел в него совсем, в страшный мир грунта, песка, подземных вод, химических элементов, в жуткую прорву беспамятства; и вот с этого момента почувствовал я себя беззащитным, а значит — виноватым. Как ушел отец, так и началось. В чем он был виноват? А ведь это с ним сделала не ФСБ, никто ничего с ним не сделал, — это ход вещей, просто у нас он чуть откровеннее выглядит. Кто ни родится — все приговорены. А всё, чем мы, сволочи, занимаемся, — это и есть поиск формулировок, вся литература об этом, всё вообще. Пишем коллективный обвинительный акт, и когда составителю списков окончательно надоест, он нам его предъявит: это про вас? Да. Всех утопить.